В кабинете все оставалось точно таким, как и при его жизни: широкий письменный стол у окна, с резными тумбами и бронзовыми канделябрами, изображающими античных богинь в развевающихся от полета одеждах. Перед столом стояло массивное, с трудом передвигаемое кресло, обшитое кожей, лопнувшей в нескольких местах,— удобное, уютное. Тусклым золотом отсвечивали корешки книг, как бы влитых в широкую стенную нишу, но, пожалуй, среди них-то и произошли перемены: кроме новейшей медицинской литературы, здесь появились издания по физике, математике, космологии... Впрочем, Лиля на это, разумеется, не обратила внимания. Она подошла к большому портрету под стеклом, в самодельной, судя по всему, рамочке. С фотографии, висевшей на уровне ее головы, прямо, глаза в глаза, сурово смотрел на нее бородатый старик. В его упорном взгляде было спокойное, слегка высокомерное сознание того, что ему ведомо многое, о чем пока не догадываются другие.
У Лили, в ее театральном, расписанном яркими павлинами халате, ласково нежащем плечи и колени, среди щекочущей интимности этого вечера, вдвоем с Володей, возникло вдруг ощущение, что в комнату вошел кто-то третий. Ей сделалось зябко, она запахнула на груди глубоко открывшийся вырез халата, укрыла воротником свою тонкую высокую шею, стянув кончики под подбородком. Ей стало тревожно — неизвестно отчего. Она спросила, кто это там, на фотографии, решив наперед, что видит, должно быть, Володиного отца. Она ошиблась.
В тот вечер она услышала о человеке, который был блестящим ученым,— Володя два или три раза употребил слово «гениальный»... Его гипотезы, созданные десятки лет назад, оправдались только теперь, после непрерывной борьбы за истину, жестокой травли противников, тяжелейших обвинений и испытаний..
Стремительно шагая по кабинету и как бы додумывая одновременно какую-то свою мысль, Володя говорил о солнечной активности, о чудовищных выбросах плазмы, разогретой до миллионов градусов, о протуберанцах, таинственно влияющих на охватывающие порой целые континенты засухи, миграции животных, эпидемии, массовые психические заболевания среди людей... Каков же механизм воздействия Солнца на земную жизнь? Какова природа лучей, влияющих на биосферу?.. До сих пор их условно именовали зета-лучами. Что это — радиоволны? Лучи, совершенно иного происхождения? Или особые участки солнечного спектра?.. Как бы то ни было, но если суметь их выделить, в дальнейшем вполне реально целенаправленное воздействие — на клетку, на сложный организм, наконец — на психику человека...
Он мечтал, когда развяжется с диссертацией, на два-три года заняться настоящим делом — зета-лучами. Володя Огородников еще не знал, что речь идет не о двух-трех годах — речь идет обо всей жизни...
Он сам тогда еще не представлял себе этого. Тем более смешно предположить, будто Лиля это представляла. Просто, слушая Володю, в тот вечер она ощутила вдруг нечто вроде легкого головокружения. Минутами ей казалось, что вместе с креслом она скользит куда-то в бездну и тьму, обдуваемая космическим ветром. Здесь, между остро и холодно мерцающих звезд, никому не было дела до ее маленькой, ничтожной судьбы, до крохотных ее неудач и надежд. С тихим звоном плыли планеты, описывая гигантские дуги, упирающиеся обеими концами в пустоту. Солнце, подобное осьминогу, тянулось к ней ослепительными протуберанцами, Лиля отворачивалась, пыталась, как щитком, заслонить ладонью глаза...
Когда она проснулась, было уже утро, на стене, пробившись в щель между плотными шторами, лежал узкий луч солнца («Протуберанец...» — сонно подумала она). Володя сидел за столом,— не желая ее тревожить, он примостился с противоположной стороны, сдвинув на угол бронзовых богинь, чтобы расчистить место для книг, загромоздивших весь стол, исключая небольшое пространство для толстой клеенчатой тетради, в которую он делал какие-то выписки. Она смотрела на него, едва разомкнув веки, сквозь дрожащую сеточку ресниц, боясь вспугнуть выражение, которое в тот момент заполняло его лицо — сосредоточенно-ясное, похожее на матовый, освещенный изнутри шар, бледное от бессонной ночи, но еще больше — от вдохновенной отрешенности...
Лиля впервые видела его таким, хотя что-то подобное мелькало в нем и раньше, когда он спускался к ней в лабораторию или когда, покончив с делами, она заходила в институтскую библиотеку, за ним, и он, последним в зале, поднимался, чтобы сдать книги и проводить ее домой...
— Что ты, глупая?..— сказал он, не поднимая головы. (Он все видел: и то, что она проснулась, и то, что наблюдает за ним.)
— Ничего, — улыбнулась она, мизинцем согнав слезинку.— Просто мне так хорошо... Сиди,— она заметила, что он хочет подняться и подойти к ней, и хотя ей больше всего сейчас хотелось именно этого, она с настойчивостью в голосе повторила: —Сиди... Или я мешаю?..