Она молчала, глядя в пустую чашку, стоявшую перед нею.
— Маме нравится Помпанини,— сказал Андрей.— Куда этим,— он кивнул на экран,— до Помпанини...
— Ты что-то путаешь,— сказала Лиля, пожав плечами.
— Разве?..— улыбнулся Андрей. Кончики губ его дрожали, взгляд был пронзительным, острым, как лезвие ножа.
В соседней комнате зазвонил телефон, Лиля поднялась, вышла и больше не возвращалась — разговор был долгий, звонили из больницы.
— Зря ты так ведешь себя с матерью,— сказал Огородников.— Ты ведь мужчина...
Но ему не хотелось в тот вечер затевать серьезный разговор при Лиле, он ждал, что она вернется...
Это и было самым странным: что между ними случилось в последнее время?.. Мать и сын, они были так дружны, и вдруг... Откуда в нем это стремление оскорбить, унизить?.. И в ней — не отпор, а какая-то покорность, даже виноватость... Огородников терялся, не находя ответа.
Спустя день Андрей принес записку: мать вызывали в школу. Что он там натворил?.. Отметки?.. Но ведь все время сидит у себя в комнате, нырнет, забьется, как в нору, и сидит... Чем же он занят, если не уроками?.. Надо, надо потолковать с ним. Но как? «Почему ты стал плохо заниматься...» Какой разговор возможен после подобной фразы?..
Наконец, случай представился, не придуманный, естественный, Огородников рад был, отыскав повод для разговора, самое начало... А там пойдет,— решил он. И как-то вечером зашел к сыну.
Повод никаких подозрений не вызывал, напротив, Андрею должен был даже польстить, пощекотать самолюбие... И однако же Огородников испытывал странную неловкость. Словно Андрей, смотревший на него пристально, с недоверием, в любую минуту мог поймать его на лжи.
И Андрей тоже вначале был напряжен, насторожен, как если бы ждал совсем не того, ждал и боялся... Но когда отец заговорил о диаграммах,— трех-четырех, которые, как теперь обнаружилось, дополнительно понадобятся ему к защите, Андрей вздохнул с явным облегчением. И весь вдруг ожил, оттаял. Хмурость с его лица куда-то сдуло. Он отозвался на деловой тон отца такой готовностью, что Огородников смутился. Тут же, не откладывая, Андрей кинулся разгребать на своем столе бумажный ворох, разыскивать подходящий ватман, разворачивать скатанные в трубку пружинящие листы — и все это с поспешностью почти лихорадочной...
Потом он успокоился, хотя бы внешне: нужно было нанести требуемые размеры, разрезать бумагу, движения его рук стали скупыми, расчетливо-точными, Огородников любовался их ловкостью, нацеленным полетом линейки, карандаша... На столе было тесно, резать ватман оказалось удобней на полу. Оба сначала присели, а потом и растянулись, рядом с кушеткой, упираясь ногами в нижнюю планку книжного стеллажа, где парадной шеренгой, в глянцевитых суперах, выстроились издания по искусству... Огородников, лежа на животе, набрасывал на вырванном из тетрадки листке эскизы графиков, столбики цифр, которые знал наизусть — за каждым стояли годы поисков, сомнений, важный для его теории результат... Андрей, опершись на локоть, вникал в записи, следя за ними поверх отцовского плеча, понятливо слушал объяснения, прикидывал что-то в уме, иногда возражал. Кривые заболеваний, смертельных исходов — ладно, пускай будут черными, он согласен. А линии жизни?.. Выздоровления, избавления от болезней?.. Черная тушь здесь не годится, красная, желтая, голубая — вот что тут нужно, или парижская зелень, охра, берлинская лазурь!.. Огородников доказывал: академический стиль требует строгости, сдержанности, а не цветовых эффектов... Но Андрей так озабоченно морщил лоб, так спорил, горячился, даже уши его горели огнем от возбуждения — смешные, растопыренные... Огородников не выдержал, улыбнулся — и уступил натиску сына, поддался озорному искушению нарушить чопорность институтских традиций.
Он спохватился, когда было уже поздно, половина двенадцатого, оба увлеклись, не заметили, как промелькнуло часа два, о главном же не было сказано ни слова.
В другой раз,— подумал Огородников, без особой, впрочем, досады. Как-нибудь в другой раз... Ему, правду говоря, не хотелось затевать сейчас не очень ясный для него самого разговор, притом с риском вспугнуть внезапно соединившую обоих близость. И без того, вспоминая время от времени об Андрее, он чувствовал себя так, будто что-то упустил — и пытается нагнать, наверстать...
Стоя на коленях, Андрей шелестел бумагой, подбирал обрезки, бережно сворачивал тугие белые листы. Выходя, Огородников задержался на пороге, оглянулся.
— Еще немного,— заговорил он, прислонясь к двери спиной и глядя сверху вниз на Андрея, на детские, острые лопатки, обтянутые рубашкой и оживающие при каждом движении, похожие на завязь крыльев,— еще немного, и диссертация, защита — со всем этим будет покончено, а там и лето... Давайте-ка возьмем и махнем куда-нибудь на юг. Хочешь — к морю? Трое — возьмем и поедем? Согласен?..