Император же римский, Марк Аврелий, велел преследовать верных истинному машиаху, и запретил исповедовать нашу веру.
Тогда явился на площадь градоначальник в сопровождении стражи и велел Шай удалиться и более не повторять горожанам слова Учителя нашего.
Тогда поселились мы в доме Аристарха, человека богатого, но всем сердцем уверовавшего в Учителя нашего, и тайно приходили туда люди, желавшие говорить с Шай. Узнав об этом, явились туда посланники градоначальника.
И, не желая подвергать опасности Аристарха, удалилась Шай из его дома. Поселились мы за пределами города, на развалинах языческого храма, и многие горожане приходили туда, чтобы слушать проповеди сестры нашей и служить Господу вместе с нами.
Тогда заявил градоначальник: «Пусть еврейка, смущающая умы жителей города, отречется завтра на площади от своих слов и назовет ложью свои учения. Если же будет она упорствовать – будет предана смерти по велению императора».
И просили мы сестру нашу, Шай, покинуть город, но сказала она: «Было нам знамение, что этот город уверует, и потому не покину я этих мест и не отрекусь от своих слов».
И не спали мы, и молились всю ночь до рассвета».
***
Ветер унес облака на запад, и в небе сияли звезды, теплые, чистые. Млечный путь тек сквозь созвездия, завораживая, увлекая за собой. В такую ночь, в тишине и одиночестве, слова молитвы сами рождаются в сердце, и нет никаких преград между душой и пастырем ее.
Должно быть, поэтому сестра и не ушла под крышу, подумал Цви. Нет лучшего места для молитвы, чем здесь, под открытым небом.
Девушка, вместе с которой он покинул дом общины и отправился проповедовать истину, сидела неподвижно, глядя перед собой. Ни головной повязки, ни плаща с капюшоном не было на ней, и длинные волосы падали свободно. Простое платье, тонкие руки без колец и браслетов...
— Цви, — сказала она, обернувшись. — Разве ты не хотел молиться с братьями?
Лицо ее было неразличимо в темноте, но все же Цви угадывал очертание скул, почти видел движения губ, чувствовал взгляд. Он знал сестру Шай дольше и лучше, чем все остальные, но все же она оставалась далекой.
Уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как он бездомным мальчишкой впервые вошел в дом общины и увидел Шай. Тогда она показалась Цви совсем юной — почти его ровесницей — но не по годам спокойной. На общей молитве она никогда не повторяла вслух слова вместе со всеми, лишь сидела, закрыв глаза, сложив руки на коленях, молча. Но от нее исходила такая безмятежность, что Цви всегда старался сесть рядом, чтобы хоть капля этой благодати перепала и ему.
Но шли годы, Цви вырос, волосы его начали седеть. А Шай так и осталась юной, и ничто, казалось, не могло ее затронуть, — ни время, ни война, ни гонения. Цви знал ее и не знал, но всегда оставался рядом.
— Я хотел просить тебя, — проговорил он, пытаясь разгадать ее взгляд. — Может быть, все же решишь, что можно уйти...
— Все уже решено. — Шай наклонилась и сжала его ладонь обеими руками. Цви слышал в ее голосе улыбку, и улыбка эта заставляла забыть о страхе. — Ты знаешь, кто я, Цви. Знаешь, сколь длинна моя жизнь. Если Господь наконец решил призвать меня к себе, я пойду к нему с радостным сердцем.
— Если нам суждено погибнуть завтра.., — начал Цви, но Шай прижала палец к его губам, остановила слова.
— Не говори так, Цви, — сказала она еле слышно. — Когда Господь призовет тебя, ты пойдешь к нему. Но не сейчас. Твое дело еще не закончено.
Цви кивнул, опустил глаза. Все возражения истаяли, как дым.
— Дай мне немного своей крови, брат, — попросила Шай. Ветер уносил ее слова. — Чтобы я достойно встретила то, что ждет меня завтра.
Цви протянул руку, запястьем вверх, и Шай склонилась навстречу. Боль обожгла, но вслед за ней по телу разлилось опьянение, какого не бывает даже от самого крепкого вина: радость, струящаяся от сердца, искры благодати...
Шай выпрямилась, и Цви глубокого вздохнул. Голова кружилась, звезды плыли в небе, и на душе было легко и пусто.
— Благодарю тебя, брат, — прошептала Шай. — Теперь оставь меня.
Шай закрыла глаза. Солнечный огонь наполнял ее, такой же ясный и чистый, как всегда. Моя последняя кровь. Мысли скользили, едва касаясь сознания. Так хотелось неподвижно сидеть здесь до самого утра, слушая ветер, голоса птиц и лай собак вдалеке, в городе. Но сейчас время для молитвы и потому следует молиться.
Я не могу молиться. С тех пор, как ты обратил меня, слова молитв теряют смысл, едва я произношу их, и даже мысленно я не могу говорить с Господом.