Вверх по ступеням, навстречу спешил человек в алой накидке, служитель храма.
Не все ли равно теперь? Ярость взметнулась,и Лабарту знал, что хочет лишь одного, — убивать, не взирая ни на что, рвать в клочья прямо здесь, залить кровью ступени храма.
Человек поднял голову, взглянул с тревогой.
— Посланник Солнца, что с тобой? Ты...
Кровь была соленой и яркой, и от нее боль запылала с новой силой, будя другую, неутолимую жажду. Если бы в этот миг Лабарту мог говорить или думать, он проклял бы богов земли, обманувшей его, и поклялся бы разорвать их сети. Но ни мыслей, ни слов не было у него, только кровь, гнев и горящие небеса.
Шай...
***
Крики чаек и многоголосый шум — обрывки фраз на арамейском, греческом и латыни. Лабиринт улиц, белые дома, соленый ветер, суета и привкус пустыни... Александрия совсем не изменилась.
Да и с чего ей было меняться? Мир остался прежним.
— Если хочешь сказать что-то еще, — проговорил Лабарту, — я буду слушать.
Собеседник кивнул. Лабарту помнил его. Но Цви изменился, из мальчика стал мужчиной. Седина уже тронула его волосы, а возле глаз залегли ранние морщины. Стоял он босиком, и одежда была в пыли. На запястьях заживали следы клыков.
— Я рассказал тебе, как она умерла, — отозвался Цви. Они говорили на святом языке, и странно было слышать звуки этой речи в суматохе и шуме порта. — Я нашел тебя, потому что Шай говорила, что никто не знает ее так, как ты.
Это правда. Никто, никогда...
Лабарту не ответил. Цви помолчал, а потом заговорил вновь:
— Я понял, что слаб, и что страсти мои сильнее меня, и потому удаляюсь в пустыню, молиться в одиночестве.
— Что ты хочешь от меня? — спросил Лабарту.
Солнце пылало над головой, и кругом были сотни, тысячи людей, живых, с горячей кровью.
Он хотел скорее покинуть этот город.
— Я написал о жизни ее и смерти. — Цви вытащил из-за пазухи свернутый папирус и протянул его Лабарту. — Я ухожу, поэтому, прошу, сделай так, что бы люди узнали о ней.
Люди? Я больше отдам мою Шай людям. Никогда.
— Ты знал ее лучше всех, пусть же...
— Хорошо, — сказал Лабарту и взял папирус.
И, не прощаясь, пошел прочь.
Сквозь толпу, мимо горожан и приезжих торговцев, мимо криков и смеха, прочь.
Никто никогда не узнает о моей Шай. Папирус захрустел в кулаке. Все забудут о ней, и она останется лишь в моем сердце. Навсегда...
Он остановился, глядя на гавань. Крики надсмотрщиков, плеск весел... Корабли, финикийские, римские и чужеземные, незнакомые. Цветные и белые паруса.
Всего мгновение он стоял так, а потом тряхнул головой и зашагал к причалу.
Если у тебя нет дома, не все ли равно, какой выбрать путь?
"Мне показалось, ты похож на него"
Оказалось не так это сложно — привыкнуть к переменам. К новой стране, к незнакомым, диким людям, к словам чужого языка, царапавшим горло. Даже к тому, что каждый день саднящая боль просыпалась в сердце, волнами расходилась по телу, и погасить ее можно было лишь кровью.
Но к одному Эдвин никак не мог привыкнуть, — к тому, что здесь так много солнца.
Сейчас, спускаясь с пастбищ по извилистой тропе, он смотрел на небо, безоблачное, далекое, и улыбался. Солнечные лучи касались дна души, текли теплом, и от этого было спокойно.
Тропа бежала вниз, петляла меж валунов, и отсюда, с высоты, видна была бухта, зеленые склоны гор, причудливо изрезанный берег, скалы... И солнце, дрожащее на воде.
Дойдя до ручья, Эдвин замешкался. Поток искрился, дробился в пену на камнях, и мчался вперед, водопадом срываясь со склона. Эдвин зачерпнул воду, сделал глоток. Вкус солнца напомнил о выпитой утром крови.
— Атли! — окликнул он того, кто шел впереди, и перепрыгнул через ручей.
Тот остановился на краю обрыва, обернулся.
— Я просил тебя, — сказал он, — не называй меня так, когда людей нет рядом. У меня другое имя.
Они редко бывали вдали от людей. И разговаривали редко — и там, где были люди, и там, где их не было. Но имя его Эдвин знал. Запомнил с первого дня.
А об этом дне не хотелось думать.
Эдвин смотрел, как внизу, среди скал, движутся лодки. Если приглядеться, даже гребцов можно было разглядеть, и различить, как взлетают и падают весла. Мир стал таким ясным с тех пор, как Эдвин умер.
Я убил тебя, сказал Атли в ту ночь. Сказал мыслями, потому что слов его языка не знал. Ты был человеком, стал демоном. Атли много говорил тогда — весь долгий путь по морю, вдоль незнакомых берегов. И тогда назвал свое имя. Его звали Лабарту, и Эдвину это имя не нравилось.
Но молчание затянулось, и Эдвин запрокинул голову, взглянул на небо.