Но впереди, на темном берегу, уже различимо было движение, крики доносились оттуда, мелькали отблески огня, собаки заходились в истошном лае и где-то в отдалении блеяли овцы.
— Забегали, — засмеялся Торальд и хлопнул Лабарту по плечу. — Но много унести не смогут, вернемся с полными лодками!
Лабарту не ответил. Соленый ветер, ночь и близость битвы владели им, ни о чем другом он не хотел думать.
Эти люди считали его берсерком.
Нет.
Он был берсерком.
Без кольчуги, щита и шлема он стоял на кренящейся, качающейся палубе, сжимал секиру, и чувствовал, как поднимается внутри темная волна — ярость, смывающая мысли, — грозит уничтожить все, что окажется на пути.
Когда-то он знал восторг битвы. Но теперь в бою осталась лишь темнота, смерть и кровь.
Но было довольно и этого.
Берег был уже совсем близко, кругом кричали люди, подбадривали друг друга, луки скрипели в их руках, горящие стрелы готовы были сорваться с тетивы. Лабарту стоял, сжимая секиру все крепче, и все перед глазами становилось то багряным, то черным, небо падало, рушилось в море. Мгновенья текли, рассеивались дымом, а потом ярость прорвалась наружу — никогда нельзя было удержать ее — захлестнула мир, и Лабарту закричал со всеми вместе, и не помнил, как оказался на берегу.
Бежал, и не чувствовал земли под ногами, голоса своего не слышал, оружие было невесомым в руках. И лишь у стены остановился, и мир снова стал видимым сквозь черно-алую пелену.
Люди с тараном спешили к воротам, — одного-двух ударов довольно будет, створки рухнут, и тогда... Где-то уже пылал огонь, вкус дыма был на губах, жар касался кожи. И страх осажденных еще ощутимей был, — знают, что обречены, ничего не смогут сделать, мы сильнее, и...
Окрик донесся сверху, решительный и резкий, и Лабарту запрокинул голову.
Над воротами стоял человек, черная тень среди всполохов огня. Он кричал, вскинув руку, и в руке его был меч, в лезвии отражалось пламя. Кто-то за стеной повторил его крик, и присоединились другие, все больше и больше. Слов не понять, чужой язык, но огонь пылал все выше, таран с грохотом ударял в ворота, а человек этот все кричал, стоял не прячась, не боясь ни пламени, ни стрел.
Он как Шимон.
Лабарту слышал, как рухнули ворота, но не видел ничего вокруг. Он рванулся вперед, не зная, кого убивает, кого отбрасывает с дороги. Знал лишь свою цель, а остальное померкло, и пришел в себя у полосы прибоя, там, где пил жизнь этого человека — вот остались лишь последние капли, — и рвал собственное запястье, отдавал свою кровь.
Потом мир прояснился. Стало видно, как утихает буря на море, и хоть пожар, сраженье и крикипродолжались, душа затихла.
Лабарту сидел на земле, смотрел на обращенного, чьего имени еще не знал. Его кровь была светлой, но не пылала, и прошло много времени, прежде, чем он очнулся.
Эдвин не любил вспоминать первые дни. Чувства тогда были в смятении, и жажда настигала внезапно, резала и кромсала тело. Но сейчас отчего-то перед глазами встали качающиеся борта лодок, серое небо и чужие люди, перекривающие, смеющиеся, поднимающие паруса.
Многие из этих людей были теперь ему знакомы, — те, что жили в доме у Торальда. И к Эдвину в этом доме относились тепло, хоть он все еще плохо говорил на местном наречии. Считали его родичем, — ведь Эдвин теперь был побратимом Атли.
«Я сказал, им что побратался с тобой, — так сказал Атли, когда корабли отчалили от берега, и Эдвин стоял, цепляясь за борт, глядя, как скрывается вдалеке его разрушенный дом. — Они ничего не сделают тебе, теперь ты для них все равно что мой родной брат».
Атли говорил тогда с ним мысленно, не произнося ни звука, не размыкая губ. И все же Эдвин слышал его голос — и понимал каждое слово, хотя язык был чужим и странным.
Вслух Атли говорил с другими, отрывисто смеялся. Порой сменял кого-то на веслах, но чаще просто стоял возле мачты и говорил с Эдвином, по-прежнему, беззвучно. Никогда после этого Атли не говорил с ним так много. Они плыли, берега менялись, тучи уползали прочь и постепенно небо обретало прозрачную синеву, и солнце заполняло дыхание и мысли. Эдвин смотрел вверх и слушал, как звучит в сердце речь Атли, напевная и странная, непохожая ни на знакомый с детства язык, ни на наречие морских разбойников.
«Я твой хозяин», — сказал Атли. Но Эдвин не чувствовал неволи. Чувства Лабарту были видны ему, но не сковывали.