Но время текло, солнце скрывалось за облаками, они туманным маревом наползали на горы. Дни становились сумрачными, заполненными шелестом дождевых струй, и Джаянти смолкала. Подолгу сидела у окна, обхватив руками колени, не разговаривала с Хартой. Смотрела на качающуюся зелень и то и дело протягивала сложенные горстью ладони, ловила и пила дождевые капли. И вдруг вскакивала, кидалась прочь, – Харта часами бродил под дождем, искал ее и звал, тосковал возле родника. И Джаянти возвращалась, порой измазанная в крови, со спутанными волосами. Иногда тащила с собой дрожащего от ужаса человека. Привязывала его к сваям дома, оставляла там, где держат скот, а сама шла к краю обрыва. Струи дождя били ее, пузырились на земле, но Джаянти лишь протягивала руки к небу, словно моля или заклиная сокрытое солнце.
Ночью жар любви мешался с горечью, но полыхал, был горячее летнего зноя. Джаянти шептала: «Держишь, привязал к камню у родника». Но едва Харта пытался расспросить, узнать, останавливала его ударом или поцелуем, или без конца повторяла его имя – «Харта, Харта, Харта», – пока он не забывал, о чем хотел спросить.
Но весенний ветер уносил облака, солнечные лучи проникали в дом, искрились на водах ручья. И Джаянти улыбалась, смотрела в чистое небо и говорила: «Пора в путь».
И так год за годом, много лет подряд.
Той весной река привела их к морю.
Харта уже привык к большим селениям, к городам, шумным базарам и гомону чужих языков. Казалось – уже ничем его не удивить, но гавань заворожила, очаровала и сбила с толку.
Еще до того, как стал различим шум моря, берега реки изменились. Их заполнили навесы, дома, торговые ряды, – не подобраться к воде, не прислушаться. Но даже сквозь крики зазывал, смех, иноземную речь и брань, сквозь скрип колес и мычанье волов, Харта ловил голос реки. Звон родника был в ней, – как и прежде, хранил душу Харты.
Джаянти шла все быстрей, мелькала впереди, в многоцветной толпе. Харта пытался не отстать, но то телега преграждала путь, то торговцы затевали ругань посреди дороги. И вот – вокруг лишь толпа, галдящая, суматошная. Джаянти скрылась, но сияла впереди – солнце, сошедшее на землю – и он бежал за ней, торопился, едва сдерживался, чтоб не расшвыривать встречных.
А потом улица изогнулась, поднялась на холм, и впереди вспыхнула синева. Беспокойная, темная, в росчерках пены – Харта замер, не в силах отвести взгляд, и теперь уже прохожие сами толкали его, окликали, бранили.
Столько воды – ей не видно края! Шире только небо над головой, ярче только полуденное солнце. И Джаянти уже где-то там, у кромки волн, у безбрежного простора.
Харта очнулся, сорвался с места, помчался к морю.
Когда достиг причала – море превратилось в шум, в прибой, бьющей о пристань, в крики чаек, в запах водорослей и рыбы. Стало проблесками синевы за спинами носильщиков и моряков, за сушащамися на ветру сетями, за лесом мачт и высокими бортами кораблей.
Джаянти стояла на самом краю пристани, говорила о чем-то с человеком. Тот сидел в лодке, опирался на борт, кивал, отвечая. На миг Харте показалось – сейчас Джаянти прыгнет вперед, окажется в лодке, а человек смотает канат, оттолкнется веслом от причала. Синева подхватит их, помчит прочь, – что тогда делать Харте? Не размышляя, прыгнуть в море, поплыть следом, догнать!
Но Джаянти обернулась. Улыбнулась, радостно и хищно, поймала руку Харты. И повела его прочь из города – туда, где пристань превращалась в дикий берег. Волны шуршали на песке, вдалеке качались рыбачьи лодки. Джаянти влекла Харту вперед, и вот вода уже плескалась у колен, захлестывала по пояс.
– Слушай, – сказала Джаянти.
Харта закрыл глаза.
Море пело. Столько голосов: опасных и добрых, теплых и обжигающе холодных. Темнота и свет, колыхание, движение, тысячи дорог, мириады рек. Мысль тонула в них, скользила прочь, теряла очертания. «Кровь, кровь», – пело море, и оно было самой древней кровью, самой первой жизнью. Солнце сияло над ним, искрилось в нем, памятью опускалось в темные глубины. Вдох и выдох – дыхание моря. Биение сердца – прилив и отлив.
– Ты слышишь? – спросила Джаянти. – Слышишь голос своей души?