Он мог продолжить как угодно.
«Как тебе живется сейчас?»
«Как тебе с протезом?»
«Как тебе без руки?» Но на этом реплика оборвалась. Фреда могла ответить то, что считает нужным. Сейчас — могла себе это позволить.
А ей было… странно. Непривычно, неловко даже. Увы, пристегнув к себе этот протез (очень искусно сделанный, между прочим), она привлекала слишком много внимания. Тревельян не стесняло ее увечье, но ей было легче прятать бедную руку — точнее, ее отсутствие — в длинных складках плаща или шерстяной шали. Она отказывалась от протеза, сколько могла, не в силах объяснить даже самой себе, зачем это делает; но теперь, наконец-то надев его, поняла:
Солас смотрел только на искусственную руку.
Нет, все смотрели только на нее. Затем, расплываясь в особенно радушной улыбке — или в сочувственной мине, что было намного хуже, — они заглядывали ей в лицо, старались сосредоточиться на нем, но протез нет-нет да и притягивал их взгляды.
Солас не был исключением. И Фредерика могла бы поклясться, что впервые в жизни точно знает, о чем он думает.
— Он… — Фреда помедлила, прикусив щеку изнутри, а вместе с ней и неподходящее слово. Наконец, нашлась: — …тяжеловат.
Лучше уж так. Предельно неясный ответ. Ведь то, как она опустила голову, плечи, взгляд, было куда яснее. Кому, как не Соласу, знать о том, какие скрытые смыслы могут таиться под обычными вещами на поверхности. Нелегко было носить протез, но куда тяжелее — выносить лишнее внимание, которого Фредерике и до произошедшего хватало с головой.
Произошедшего… Как будто ничего особенного и не случилось. Как будто каждый день Солас шокирует ее истиной о своей сущности и отнимает руку, снова и снова.
— Держишься храбро, как всегда, — никакой снисходительной жалости, неважно, напускной или нет. Догадается ли она, что речь не только о ее руке? Жизнь продолжает топить ее в бурлящем море событий, волны бед нахлестывают на нее одна за другой, а что впереди, лучше не знать никому… И все же Фредерика здесь. Назло всему, что ей уготовила судьба. И назло ему тоже. — Не солгу, если скажу, что в каком-то смысле горжусь тобой.
Прозвучало это искренне — по крайней мере, Фреда хотела, чтобы так и было. Солас редко скупился на похвалу, и от нее все внутри Тревельян озарялось, словно пейзаж на рассвете, улыбка сама просилась на лицо, и взор, полный симпатии (благодарности, нежности, восхищения и еще многих чувств), становился ему ответом.
Но не в этот раз. Тревельян вскинула голову и молчаливо, хоть взгляд ее и кричал, посмотрела на него. Она знала, что если откроет рот, то почувствует себя обязанной что-то сказать. Поблагодарить? Отшутиться? Заговорить о чем угодно, кроме… Нет, она помалкивала, стиснув челюсти и стараясь не думать о том, что треклятая рука — лишь подобие настоящей. И ее не поднять. Не вложить в ладонь Соласа, не дотронуться до его лица. Она не почувствует ни тепла, ни гладкости кожи. Нет, конечно, на это у Фреды была вторая рука, но оставалась первая — мозолившее глаза напоминание.
Все было там, в ее взгляде. Все невысказанное, бессловесное, немое. Может, было бы лучше, если бы та его возненавидела? За то, что теперь ее стало меньше на одну руку? За испещренное рубцами не хуже, чем на войне, но все еще любящее, живое сердце? Все еще. Она до последнего?..
Нужно было что-то делать. Как-то сглаживать это напряжение, которое только росло с каждой секундой угнетающей тишины. Что угодно, но не молчание. Только не оно.
— Если бы можно было обойтись меньшим, я бы тотчас это сделал.
Конечно, она это понимала. Фредерика была не из тех, кому надо втолковывать прописные истины. Но, возможно, ей хотелось услышать, что ему не все равно. И если бы он действительно знал, как, то спас бы ее и сохранил бы руку. Солас шагнул еще ближе. И еще. И еще — до тех пор, пока Фредерика сама не скажет ему остановиться.
Она же думала: можно было.
Можно было.
Отказаться от планов, выпустить прошлое из обожженных рук и постараться принять этот мир таким, как есть. Простить себе все совершенные ошибки, чтобы в слепом отчаянии не наделать еще больших. Ее протез — это не ошибка. Да и сжегший ей руку Якорь не был ошибкой. Но представить себе более наглядный пример, чем оборачиваются благие намерения… Невозможно.
Вот только они никогда об этом не говорили.
Солас все понимал, Фреда понимала не меньше, и оба искали решение: отчасти — для себя, отчасти — друг для друга, но больше — для всех остальных. И незачем говорить: «Это ты виноват», — если это ничего не даст, или: «Я тебя ненавижу», — если любишь всем сердцем, или: «Все станет еще хуже», — если до сих пор отчаянно надеешься на лучшее.
Фредерика и правда надеялась… так что прижалась к нему. Удобно и — подумать только! — уже привычно устроила подбородок у него на плече; ее левая рука-не-рука свисала вдоль тела, но Фреда все так же старалась не думать о ней. Только о том, что у них есть эта минута. Видимо, больше им ничего и не оставалось. Только молчать, ведя мысленный диалог: кто и что мог сказать, как ответить… Стоит ли упоминать, что они были очень близки в своих представлениях?
Солас склонил лицо в сторону Фреды, касаясь щекой ее волос. Его дыхание чуть взъерошило ее пряди, мягко щекоча кожу головы, и он даже сам почти чувствовал это.
— Прости.
Пусть Фредерика сама выбирает, за что прощать. Быть может, во главе угла все же стоит та самая злосчастная рука (будь она неладна вместе с Якорем). А может, простить нужно было годы путешествий, выигранных и проигранных битв, вечеров вдвоем за изучением тайн прошлого, настоящего и будущего, приведших к тому, кто они сейчас. Леди Инквизитор, надежда почти всего Тедаса, вселяющая страх, уважение, благоговение, трепет. И Ужасный Волк, вечно ускользающий и оставляющий позади себя хаос и поломанные судьбы.
— Прости… — повторил Солас в маленькое ухо, и почти в ту же секунду Фредерика различила легкое касание на своей спине. Вверх и вниз, почти как дуновение ветерка… Словно ей померещилось. Но во второй раз это уже не могло просто показаться.
Даже этой малости было достаточно, чтобы Вестница ощутила, как тяжелеют веки, слабеют колени, как отзывается сердце на тихий голос. Она обвила Соласа рукой, заключив в полуобъятие — не столь крепкое, как хотелось бы, но отчаянно-нежное, — и теперь подражала его движениям: ее пальцы пробежались вдоль позвоночника точно так же, как делал он. Сквозь пару слоев ткани она чувствовала его тепло. Это успокаивало.
И она произнесла так искренне, как только могла:
— Я не злюсь на тебя, Солас. Поверь, я могу отличить случайность от дурного умысла.
Ладонь ее огладила мужское плечо с таким трепетом, словно прикасалась к святыне.
— Я только… — на секунду Фреда замялась, решая, как лучше это объяснить, — я не хочу, чтобы, глядя на меня, ты чувствовал себя обязанным. Потому что решил, будто… отнял что-то у меня.