Продолжив поиски, я потянулся мыслями во все стороны разом. Как, объяснить не могу, однако охватить разумом весь корабль целиком не составило никакого труда. Миг, и перед мысленным взором моим предстали грузовые трюмы, вокруг коих шмыгали мы, словно крысы в стенах, ограждающих комнаты дома, и оказались они необъятными подземельями, битком набитыми самым странным добром. В руднике обезьянолюдей хранились целые залежи слитков золота и серебра, но любой трюм корабля (а насчитывалось таковых куда больше семи) превосходил его размерами многократно, а самые пустяковые из погруженных на борт сокровищ были сокровищами с далеких звезд.
Разум мой объял корабль целиком, со всеми его диковинными механизмами и устройствами, еще более дивными, не механическими, но и не живыми – из тех вещей, для коих у нас не имеется даже названий. На палубах обнаружилось множество людей, а еще больше – созданий, на людей ничем не похожих, и всяк был занят собственным делом: кто трудился, кто спал, кто предавался любовным утехам, а кто бился друг с другом насмерть. Всех их охватил я мыслью и даже узнал кой-кого, однако многих узнать не сумел.
Объял мой разум и мачты, в сотни раз выше, длинней толщи корпуса, и огромные паруса, ширью не уступавшие морю, исполинские в двух измерениях, но едва осязаемые в третьем. Еще недавно приведенный в ужас изображением корабля, теперь я охватил его весь иным чувством, много превосходящим зрение, окружил собою корабль, как он окружал собою меня… и, разумеется, отыскал свое тряпичное ложе, да только добраться до него так и не смог.
В чувство меня привела боль. Может статься, для этого боль и нужна, а может, она есть лишь цепь, выкованная, дабы связывать нас с бесконечностью настоящего, в горниле, о коем мы способны только догадываться, рукою неведомого нам кузнеца. Как бы то ни было, мое сознание съежилось, схлопнулось, рухнуло само в себя, будто материя, стремящаяся к сердцу звезды; будто строение в тот миг, когда камень снова становится камнем, неотличимым от тех, что некогда залегали глубоко в недрах новорожденной Урд; будто урна, разбитая вдребезги. Надо мною склонилась кучка оборванцев – большей частью людей.
Самый огромный из них оказался и самым оборванным, и это казалось мне весьма странным, пока я не сообразил, что ему просто негде раздобыть одежду по мерке, оттого он и носит то же, в чем попал на борт, вновь и вновь латая прорехи.
Великан ухватил меня за плечо и рывком поднял на ноги. Кое-кто из товарищей поспешил прийти ему на помощь, хотя в посторонней помощи он не нуждался ничуть. Затевать с ним драку было бы верхом безрассудства: противников насчитывалось не менее десяти, и все при оружии, однако я без раздумий нанес удар, начиная бой, в котором заведомо не мог победить, после чего удары посыпались на меня градом. Казалось, с тех самых пор, как моя рукопись отправилась в бездну пространства, меня непрестанно изводили, мучили, гоняли с места на место, а самому себе хозяином я если и становился, то совсем ненадолго. Посему к этому времени я был готов схватиться с любым, кто вздумает мною распоряжаться – будь это даже сама судьба, и ей врезал бы от всей души.
Однако никакого толку из этого не вышло. От моего удара вожак пострадал не больше, чем сам я – во время великого множества жарких мальчишечьих драк. Мотнув головой, великан заломил мне руки за спину, а один из его сообщников скрутил их в запястьях проволокой и подтолкнул меня в спину. Подгоняемый им, я захромал вперед, и, наконец, меня втолкнули в тесную, узкую комнатку, и у дальней ее стены стоял сам Автарх, Севериан, прозванный придворными Великим, облаченный в роскошные желтые ризы и пелерину, усыпанную самоцветами, с жезлом, символом власти, в руке.
XIII. Сражения
Конечно, то было всего лишь изображение, однако настолько похожее, что я, пусть на миг, но поверил, будто передо мною я сам. Под моим изумленным взглядом «Автарх Севериан» развернулся, преувеличенно царственным жестом указал на свободный угол комнаты и сделал два шага, а на третьем шаге исчез, но в тот же миг вновь появился на прежнем месте. Здесь он надолго замер, затем повернулся, снова взмахнул рукой и двинулся вперед.
Широкогрудый, что твоя бочка, вожак повелительно каркнул что-то на незнакомом мне языке, и кто-то освободил мои руки от проволочных уз.
Мой образ снова шагнул вперед. Избавившись от толики внушенного им презрения, я смог отметить и его волочащуюся на ходу ногу, и надменный наклон головы. Вожак рыскунов заговорил снова, и державшийся рядом коротышка, обросший давно не мытой, сальной, как у Гефора, седой шевелюрой сказал мне: