Джузеппе не скрыл ничего. Он разбудил дона Сальваторе и, не дав ему времени прийти в себя, протянул медальоны со словами:
— Дон Сальваторе, я принес вам медальоны святого. Не стану скрывать от вас, кто преступник, Господь его уже знает. Это мой племянник Элия. Если он переживет взбучку, которую я ему задал, ему не останется ничего другого, как примириться с Господом прежде, чем жители Монтепуччио набросятся на него. Я ни о чем не прошу вас. Никакой поблажки. Никакой милости. Я пришел вернуть вам медальоны. Чтобы завтра, двадцатого июля, праздник в Монтепуччио состоялся как всегда, как бывало здесь с незапамятных времен.
Потом, не ожидая ответа кюре, который молча застыл, раздираемый одновременно радостью, чувством облегчения и гневом, он повернулся и пошел домой.
Джузеппе был прав, когда подумал о том, что жизнь его племянника в опасности. Непонятно откуда, но в ту же ночь по деревне пополз слух, что безбожник-вор — Элия Мануцио. И сразу же мужчины собрались, клянясь так наказать осквернителя святыни, что он запомнит это навсегда. Стали искать его.
Увидев идущую к нему в слезах сестру, Доменико первым делом схватился за пистолет, твердо решив воспользоваться им, если ему преградят путь. Он пошел в дом Кармелы, отыскал своего полупьяного племянника. Растолкав его и не дав ему времени даже умыться, он взвалил его на своего мула и отвез в маленький каменный сарайчик, что стоял посреди его оливковых полей. Бросил на циновку. Дал немного попить. И закрыл на всю ночь.
Наутро престольный праздник прошел, как всегда, торжественно. Казалось, никто не вспоминает о вчерашней драме. Доменико, как обычно, принял в нем участие. Во время шествия он нес изваяние святого Микеле и каждому, у кого было желание слушать его, говорил, что его выродок-племянник — презренное ничтожество, и если бы он не боялся пролить родную кровь, то убил бы его даже голыми руками. Никто ни на секунду не заподозрил, что он единственный, кто знает, где скрывается Элия.
На следующий день мужчины возобновили поиски преступника. Месса и шествие уже состоялись, главное было спасено, теперь оставалось наказать вора, да так наказать, чтобы всем было неповадно. Десять дней искали Элию. По всей деревне. Доменико каждую ночь ходил в его убежище. Он не говорил с ним. Или каких-нибудь два-три слова. Давал ему попить. Поесть. И уходил. Через десять дней поиски прекратили, и деревня успокоилась. Но о возвращении Элии в Монтепуччио не могло быть и речи. Доменико подыскал ему место у одного старого своего друга из Сан-Джокондо. У того было четверо сыновей, и все они тяжело работали в поле. Договорились, что Элия останется там на год и только после этого вернется в Монтепуччио.
Когда осла нагрузили всем необходимым, Элия повернулся к дяде и сказал:
— Спасибо, zio[20].
Глаза его были полны раскаянием. Дядя сначала ничего не ответил ему. Он смотрел, как над холмами поднимается солнце. Как его розоватый свет окрашивает их гребни. Потом обратился к племяннику, и его слова Элия запомнил навсегда. В свете рождающегося дня Доменико сказал ему то, что считал своей продуманной мудростью:
— Ты ничто, Элия. Как и я тоже. Только наша семья — вот что идет в счет. Без семьи ты стал бы мертвецом, а Земля продолжала бы вертеться, даже не заметив твоего исчезновения. Мы рождаемся. Мы умираем. И в этом промежутке есть только одно, что идет в счет. Ты и я, взятые в отдельности, — ничто. Но Скорта, все Скорта, — это уже нечто. Вот почему я тебе помог. Только поэтому. И отныне ты должник. Ты в долгу перед всеми, кто носит такое же, как и ты, имя. Когда-нибудь, может быть, через двадцать лет, ты отдашь этот долг. Оказав помощь кому-нибудь из наших. Вот поэтому я спас тебя, Элия. Когда ты станешь кем-то лучшим, чем ты есть сейчас, мы будем нуждаться в тебе, как нуждаемся в каждом из наших сыновей. Не забывай этого. Ты — ничто. Имя Скорта — вот что главное в твоей жизни. А теперь иди. И пусть Бог, твоя мать и деревня простят тебя.
Исчезновение брата повергло Донато в меланхолию, он затаился, как волчонок. Ни с кем не разговаривал. Не играл. Целыми днями неподвижно сидел на корсо и, когда Кармела спрашивала его, что он делает там, неизменно отвечал одно и то же:
— Я жду Элию.
Это внезапное одиночество, которое было ему навязано, перевернуло в глазах ребенка мир. Если Элии нет больше с ним, мир стал скверный и скучный.
Как-то утром, сидя с чашкой молока в руке, Донато очень серьезно посмотрел на мать и спросил: