— В среду ты начнешь работать у меня. Мне нужен посыльный на две недели.
— Нет, мама, не надо, — возражаю я.
— Будешь работать с восьми до четырех до начала занятий в школе. И никаких возражений!
— Итак… — у меня в запасе тридцать пять более или менее хороших аргументов.
Но я даже не успеваю открыть рот.
— Глория должна получить назад свои деньги. Тебе нужны деньги на будущее. Кроме того, ты встал на сомнительный путь. И даже не спросив нас, — говорит мамаша. Но в голосе у нее не слышится настоящей строгости.
— А если бы я спросил разрешения, ты разрешила бы мне бросить работу? Ты это хочешь сказать?
— Нет, я не разрешила бы тебе бросить работу, — признается она.
— Значит, с моей стороны было самым умным ничего тебе не говорить? — спрашиваю я.
Мама закатывает глаза. А потом похлопывает меня по руке.
— Добро пожаловать в мир взрослых, — говорит она, как умеет только моя мама. — Здесь, в этом мире, тебя ждет много требований. Мир взрослых предъявит тебе тысячу требований. И то, как ты с ними справишься, покажет, насколько ты повзрослел. Есть люди, которые так и остаются детьми. Обещай мне не стать таким. — Мама не ждет ответа. А я не понимаю, хороший ли это знак. Но она отпускает меня, и я отправляюсь на обычное свидание с Солнцем.
— А она строга, твоя матушка, — замечает Солнце.
— Заткнись! — отвечаю я. Я еще не отошел, но какая разница. Невозможно же все время держать эту тайну под крышкой. Кроме того, меня занимает поиск ответа на мой ВАЖНЫЙ ВОПРОС. Ведь ответа у меня на него все еще нет.
Может быть, это поражение? А может, победа?
В тот вечер поражение и победа получают новое освещение. Собирается все семейство. Папашина труппа должна играть в помещении заброшенной фабрики на берегу Акерсэльвы. Вид у зала самый что ни на есть жалкий. Но папаша говорит, что Национальный театр — это не его стиль. И я ему верю. Стены в некоторых местах вот-вот рухнут. Будто десять сумасшедших сатанистов с ломами и двадцать зомби со сварочными аппаратами и дорожностроительными машинами пытались разрушить, сломать, разрубить, продырявить или еще каким-нибудь образом превратить это помещение в особенно неприглядное место.
Папаши мы, естественно, не видим. Знаем только, что он вместе с другими актерами где-то прячется и пестует свой страх. Папаша говорит, что актеры — самые суеверные люди на свете. Они пинают друг друга в зад и делают всякие другие глупости, ибо уверены, что каждый раз все надо делать, как в прошлый. А без этого ни к черту ничего не получится. Папаша наверняка сейчас плюется за кулисами. Это я знаю по его прежним спектаклям. Я сижу за мамашей и держу в руке руку Клаудии. Я не такой неврастеник, как папаша, но иногда ему бывает до меня далеко. Я сжимаю руку Клаудии так сильно, что она в конце концов просит меня ее отпустить.
Свет погас.
Занавес поднимается.
На сцене стоит папаша.
Совершенно один.
Я считал, что мать Пера Гюнта тоже должна была быть на сцене с самого начала.
Но он стоит там один, как перст.
Где же матушка Осе? Может, она от страха уже умерла где-нибудь за сценой?
Я весь вспотел.
Что-то тут не так!
Но вот раздается музыка.
И она заставляет нас думать только об этом сумасшедшем Пере Гюнте, который хвастается, что ехал, сидя на олене задом наперед, и упал вместе с ним в пропасть. И у всех возникает чувство, что все так и было на самом деле.
Здесь и сейчас!
В это самое мгновение!
И ты понимаешь, что это не вранье.
Просто Пер рассказывает свою историю так насмешливо, что всем кажется, будто он все выдумал.
И ему не верят.
Но это все правда.
И он, может, даже не хочет, чтобы ему верили. Всю пьесу Пер держится как человек, которому никто никогда не верит. И который даже не делает усилий, чтобы ему поверили. Ему на все наплевать. В основном. Он одновременно клоун и трагический тип, который придерживается некоторых правил, чтобы выжить, когда в мире становится невыносимо.
И у папаши все получается. Папаша великолепен. Такое же сильное впечатление он произвел на меня несколько дней тому назад. Я думаю о выдуманном им образе. И вместе с тем мне мучительно смотреть на него. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не крикнуть ему, что он все врет. Ведь это не мой папаша. Это Пер стоит на сцене и лепит какую-то чушь и хвастается, как только может.
Но ведь он никогда в жизни раньше не хвастался!
Или хвастался?
Ведь было же!
Папаша, ты врешь!
Может, это и значит быть великим актером? Когда даже близкие захвачены его словами так же сильно, как матушка Пера Гюнта? Я весь в поту, точно герой комикса, и радуюсь, когда первый акт кончился и наступил антракт. Повторяю — папаша первый раз в жизни произвел на меня такое сильное впечатление.