Я усмехнулся.
– Что смеешься? Она тогда не ходила с палочкой, красивая была женщина.
– Надо было тебе на ней жениться, она бы не изменяла, и ее трехкомнатная квартира бы нам досталась, не думаю, что она долго протянет.
Он опустил голову и уставился в пол. Позже я думал, не мои ли слова подтолкнули его? Потому что на другой день он собрал свои пожитки и переселился к Мазовецкой. Та приняла его с радостью, Мазовецкие были из польских панов, и отцовское происхождение оказалось для нее решающим.
– Князь Гиорги, – так обращалась она к отцу.
Однажды она сказала мне: «Твои предки были могущественными феодалами, византийские и арабские историки упоминают их в своих трудах, так что ты должен гордиться своей фамилией». Интересно, где же я мог гордиться ими, по всей стране реяли красные флаги.
Отцу было пять лет, когда большевики расстреляли его родителей, он вырос в детском доме для беспризорных. Еще хорошо, что он умудрился обучиться сапожному ремеслу и, как сам говорил, выжил, не пропал в жизни.
Маквала сначала как будто казалась довольной – с глаз долой эту старую калошу, но на суде отказалась разводиться, чуть слезу не выжала из судьи – добросердечной некрасивой женщины.
– Готова все простить и помириться. – Выступление ее было очень впечатляющим, если бы я не знал ее, мог бы и поверить.
– У меня в жизни не было другого мужчины, это его дети, а он отказывается от нас из-за своей старой распутной любовницы.
Что ей было делать? Ее жизнь менялась, и эти перемены не сулили ничего хорошего, вот она и перепугалась. Алиментов, которые суд обяжет выплачивать отца, по словам медсестры Элико, ей не хватит и на хлеб.
– Я женщина набожная, каждый день молюсь, чтоб он одумался и вернулся в семью.
В конце концов судья дала отцу девять месяцев на раздумье: «Если к концу этого срока вы не измените свое решение, получите развод». Отец нервничал, он собирался расписаться с Мазовецкой, считал, что ее трехкомнатная квартира – не шутка и стоит еще одного брака.
– Ничего, девять месяцев – не так уж долго, быстро пролетят, – подбадривала отца Мазовецкая, – все будет хорошо.
Как я узнал позже, после суда Маквала виделась с отцом и просила о примирении, но тот был категорически против: «Если б хоть один из детей был моим, еще куда ни шло, простил бы, а теперь – нет. Ты – сама по себе, я – сам по себе». Отец ненавидел Маквалу, бледнел, завидев ее. Я не мог взять в толк, о чем он думал, когда женился на ней, ведь знал же, что она собой представляет?
Мои бывшие сводные братья иногда появлялись на площадке, где сидел отец, и если не было меня, материли его и кидали в него камни. Что касается Маквалы, та не стеснялась ни меня, ни прохожих, во всеуслышание пытаясь увещевать отца:
– Брось дурью маяться, это твои дети, поэтому будь добр обеспечивать их, сам знаешь, как много всего им требуется.
Отец молчал, будто не слышал и не видел ее. Как я догадывался, Мазовецкая наставляла его, как следует себя вести, и он исполнял. Наконец он все же не выдержал и передал через медсестру Элико: «Скажи, хватит с меня благотворительности, и чтоб духу ее здесь не было, а не то размозжу ей голову молотком». Медсестра Элико ушла с починенными туфлями, а на другой день, гневно сверкая глазами, явился пьяный Тенгойя:
– Что за сплетни ты разводишь обо мне, старый осел?! Откуда ты взял, что я отец твоего рахитичного сынка? – будто это было для него новостью и он до сих пор ничего об этом не слышал.
Мы с Хаимом покупали в гастрономе сигареты, когда услышали его рев, и выскочили на улицу.
– Что ты хотел от этой бедной женщины, зачем испортил ей жизнь? Зачем женился, наплодил с ней детей? Учти, больше никаких разговоров о деньгах, сколько потребуется, столько и дашь, а не то душу из тебя вытрясу.
Это было уж слишком. У отца лоб и лысина покрылись крупными каплями пота, он встал и произнес изменившимся голосом:
– Нет, ни копейки не дам.
В тот момент я заметил фотографию матери, она лежала на столе среди обуви и отточенных ножей. Эта фотография до появления Маквалы висела у нас на стене, в лоджии, потом исчезла. Увидев ее здесь, я обрадовался. Уж и не знаю, какая печаль одолела в тот день этого несчастного человека, почему фотография лежала перед ним.
От Тенгойи нельзя было ожидать ничего хорошего. «Как бы фотографию не порвали», – подумал я, подошел и наклонился над столом, чтобы взять ее, но не успел. Тенгойя, наверное, подумал, что я беру нож, защищая отца, и дал мне пинка. Каблук его обуви пришелся мне в левую сторону груди, в ребра, дыхание перехватило, я задыхался, потом наконец, переведя дыхание, потерял сознание.