- Мертвую голову? — встрепенулся Ипполит Матвеевич. В чем, в чем, а в орудиях я толк знаю. Он пошутил, поиздевался над тобой.
- Ну, знаете!
- Или с ума сошел. Увидел на комоде того бронзового зайчика.
- Статуэтку я так и не забрал из «органов». Тут не зайчик действует, а зверь пострашнее.
- Да объясни же!
- Объясню, когда сам пойму. Кстати, о зайчиках. Внук ведь тогда обиделся, что вы ему Балаболку на дачу не привезли?
- Балаболку? — дед вспоминал. — Да, про какие-то игрушки шла речь.
- Значит, перед убийством Маргариты вы ездили в Москву?
- Значит, ездил. Разве теперь вспомнишь.
- И день не помните?
- Ну, через столько лет. Чего ты об этом допытываешься?
- Может, вы Маргариту видели.
- Я?!
- С кем-нибудь, — благоразумно добавил Петр (вспомнилось: «Ему было пятьдесят шесть, в полном соку.»).
- Неужели б я тогда скрыл? — Полковник побагровел. — Ты меня подозреваешь? — не возмущенно спросил, а скорбно.
- Нет, Ипполит Матвеевич, в разнообразнейших линиях я пытаюсь восстановить узор событий.
- Узор следующий: эту шлюху я впервые увидел в день убийства во дворе в трусах и мальчишеской кепке.
- В шортах и бейсболке.
- Один черт. Потом — уже мертвую в моих чайных розах.
- Больше не крали?
- Нет, каждое утро проверяю.
- А почему вы решили, что розы ребенок срезал?
- Скорее, подросток. Точно не скажу, в кустах не разглядел, но невысокий как будто, шустрый, перемахнул через штакетник.
- Павел высокий.
- Это да, ваша порода крупная, гвардейская, я бы сказал. Что отец твой, что мой зять. Ты цветы не выбросил?
- Нет.
- Я свои узнаю. — Ипполит Матвеевич прищурился. — Тут — элемент садизма.
- Где?
- В этом напоминании. Из всех гуманитарных дисциплин я признаю историю. Остальное — болтология, извини, философ.
- Извиняю.
- Помнишь убийство императора Павла? Золоченой табакеркой.
- Ею был нанесен первый удар, потом его удавили.
- Ну, не в том суть. Тебе, конечно, известно, что в деле был замешан его сын. Каждое утро по этикету Александр I ходил поздороваться в покои матери, где в комнате перед спальней она устроила своего рода музей, воссоздающий картину той мрачной ночи. Особенно пугала наследника окровавленная рубаха отца. Мороз по коже, а?
- Любопытная аналогия, — отдал должное Петр Романович оригинальному повороту беседы. — Носовой платок с синей каемочкой, который каждую ночь подкладывали Фриде, задушившей своего младенца.
- Ух ты, черт! Кто кому подкладывал?
- Помните бал сатаны в «Мастере и Маргарите»?
- Я думал, ты серьезно. Не люблю фантастику, — отмахнулся полковник.
- А розы через девять лет на месте преступления — это ли не фантастика?
- Вот я и говорю: садизм, напугать до смерти, до безумия. извращение, понял? Эх, Петруша, нам и не вообразить, сколько бедняга выстрадал за эти годы. Ожесточился, озлобился.
- Вы так думаете?
- А почему к родным своим не пришел?
- Почему?
- Явился тайно мстить.
- Но кто-то отомстил ему.
21
Второй месяц Москва задыхалась от жары, и вечер не подарил отрады, и ни дуновения не донеслось в распахнутые окна, в дверь на галерейку. Он сидел на кухне, глядел во двор и поджидал.
В девятом часу появился Ангелевич в белом смокинге, энергичная походка, затормозил у липы — портсигар блеснул банальным золотом, — закурил, задрав лысую голову к пыльно-желтому небу. И растворился в сумраке тоннеля, сквознув сизо-пепельной струйкой дыма на прощанье.
Почти следом из подъезда вылетела прелестная пара, подлетела к «синей птице», оживленно жестикулируя; Ипполит что-то говорил горячо, Варвара смеялась, нырнули в «Мерседес» и унеслись, одарив двор более ощутимым дымком. Спешат на священнодействие в «Китеж», подумалось безразлично, эти трое не интересовали Петра Романовича.
Наконец показался он — поначалу смутным силуэтом в арке — выступил в свет торопливо, невысокий, шустрый, как подросток. Философ вышел в прихожую, отворил дверь — быстрые восходящие шаги — сказал сдержанно, без преамбулы: «Входи!» Игорь, вмиг побледнев, повиновался; проследовали в кабинет, сели — гость на диван — все молча.
- У меня к тебе накопились вопросы.
Игорь кивнул.
- Почему ты скрываешь, что брат жил у тебя?
Ответ звонкий, четкий:
- Потому что он связал меня словом: ничего тебе не рассказывать.
Петр вздрогнул, как от пощечины, до того он был уязвлен.
- Это ложь?
- Рад, что ты догадался и я не нарушаю клятвы.