- Значит, мог.
- Он готовился к семейному празднику и не назначил бы свидание.
- Тогда остаешься ты! Или он — или ты. — Ипполит Матвеевич нервно хохотнул. — В общем, разбирайтесь вы вдвоем вместе с дядей своим. А меня оставь, пойду прилягу. — Полковник поднялся и строевым шагом направился к розовому домику, утопающему в розах.
А Петр Романович был до того ошеломлен, что не заметил, как очутился за калиткой и пришел в себя уже в кустах на углу, откуда просматривалась полковничья дача. Таким образом, действия его были машинальны, но не лишены смысла. Через несколько минут Ипполит Матвеевич, уже пристойно одетый, вышел на улицу, зорко озираясь (тайный соглядатай сжался, прячась), и быстро зашагал к станции. Он ни разу не обернулся, казалось, просто не подумал о слежке, но уже в Москве, уже на Садовом кольце возле знаменитого «булгаковского» дома, совершил молниеносный маневр, застав врасплох «сыщика» за цветочным киоском.
- Ну, хватит дурака валять, надоело. Мы оба знаем, что я иду к своим.
- Я с вами.
- Милости просим.
Ипполит Матвеевич, безрезультатно позвонив в дверь, воспользовался своим ключом. В гостиной на столе возле фарфоровой вазы с розами (Не выносит чайных, но выращивает!) записка: «Полечка! Папа в суде, потом в тюрьме, я на корте, обед в холодильнике. Мама».
Тесть провозгласил с сардонической усмешкой:
- В тюрьме! Самое правильное место.
Петр Романович вопросил всерьез, в сомнении:
- Вы вправду верите в виновность зятя или меня разыгрываете?
- Он виновен, — сурово сказал старик, но тут же поправился: — Опять- таки стопроцентно утверждать не стану.
И хозяин борделя давно уже не в себе, и друг мог оказаться свиньей.
Разговор с Тоней в Завидеево представлялся далеким-далеким, почти эфемерным, но последнее слово заставило задуматься: «Свинья-друг»!.. Что я хотел?.. Вспомнил!» Петр Романович прошел в дядин кабинет и взял с полки словарь иностранных слов.
32
Он покинул старика, который мерзок стал ему и ненавистен: «Из-за его трусости (или убийственной смелости) все погибли, все погибли и я.» Как христианин он ясно чувствовал мистический запрет: уйти в иной мир, к своим, добровольно — нельзя.
Итак, «свои». (Философ стоял, прижавшись спиной, буквально припав, по призыву слабого, но удачливого демагога Руссо, к «натуре» — липе на Тверском; заныла нога, щиколотка багрово распухла, и тотчас отозвалась рука, поцарапавшись о кору, из ерундовой ранки проступили капли крови.) Итак, «свои». Полковник с головой выдает зятя, спасая, если рассуждать логически, собственную шкуру. Трусоват, мол. Да, но вот что интересно: противник, прижатый к барьеру, даже не попытался при самых благоприятных обстоятельствах — в сельском уединении, в купах кустов и роз — освободиться, физически, от «сыщика». Или «сыщик» слишком далек от истины, или у военного и впрямь нет кровожадной жилки. Не всякий, слава Богу, способен переступить порог убийства индивидуального, уничтожить «лицо», «лик», а не безличного врага на передовой.
Итак, «свои». Выпивший водочки, вызвавший семейный скандал старик на сундуке. Слышит рыдание дочери, цоканье каблучков на площадке, на лестнице. Спешит за нею утешить, выходит во двор, но вдруг возвращается. С протяжным стоном, приглашающим жестом распахивается соседская дверь (тоже у «своих»). Непорядок. Входит. Труп девушки, только что убитой и которую он только что ославил за столом. На каком же чудовищном основании он заподозрил свою дочь? «Я нашел его в прихожей», — с дрожью в голосе сказал старик после «цитаты»: «Там нечто лежало.» Цветок, пояснил, его чайная роза. Но он уже произносил эту фразу, раньше, гораздо раньше — не о цветке.
Разноцветный иностранный мячик ударился в грудь Петра Романовича, отпрянул, подпрыгнув, и вновь подскочил. Он поймал его и услышал: «Дяденька, мяч!» Малыши играли в детском городке (Китеже а ля рус) и сейчас, замерев в азарте, ждали, когда взрослый, нечаянно войдя в их круг, выйдет, возвратив игрушку. Любимый спорт американчиков — бейсбол. Петр Романович подбросил мячик в гущу игроков (простецкая лапта занимала ребят), боль прошла; прошла, бесплодно, и вспышка озарения; и философ поспешил в Копьевский в слабой надежде застать архитектора — такого, подишь ты, делового! — как вдруг на углу, почти у цели, услышал негромкий голос:
- Петр Романович!
Огляделся. Вон. рука, загорелая, прекрасной формы, машет из окошечка, подзывая. Подошел.
- Вам нельзя домой.
- Почему?
- Там менты ждут — арестовать.
- У меня еще два дня!
- Вас заложили.