— Продажная мразь! Подстилка для фрицев! Твоих ублюдков мы подвесим ногами вверх, а тебя закопаем живьём!
Таня отшатнулась, но безумец бросился на нее и стал душить. Не успев опомниться, я отточенным движением метнул в него своё единственное оружие — полуобтёсанную болванку. Деревянная граната с шумом врезалась в стену прямо над головой офицера и рухнула на пол.
Злобно оскалившись, он напрягся, хрипло завыл и вдруг… разрыдался. Пальцы его расцепились, и тощие руки бессильно повисли вдоль тела. Палата огласилась воплями раненых. Крики о помощи, мат, скороговорка молитвы слились в единый гул и переполошили медперсонал.
Танюша, несчастная баба, обмякла и сползла на зашарканный пол. Закрыв глаза, глубоко задышала. Ямочка у неё на подбородке дрогнула, и Таня зашептала, утешая то ли себя, то ли своего мучителя:
— Образуется… Всё образуется… И это переживём. Все под одним небом топчемся. Коли озвереем, чем будем отличаться от них?
Офицер содрогнулся от беззвучного плача и зарылся небритым лицом в Танины ладони.
Успокоившись, она подняла на меня взгляд. Глаза как васильковые поля! Растворяешься в их прозрачной синеве, и эта адская война начинает казаться бредовым сном: чуть-чуть — и очнёшься, смоешь липкий холодный пот и заживёшь как прежде.
Чувствуя себя дураком, я таращился на Таню, не в силах оторваться. Она смотрела прямо и просто. Не было в ней ни злобы, ни лицемерия, ни бабьего упоения выпавшим на долю горем. Её взгляд обладал какой-то необъяснимой магией… Подобно скальпелю, он вскрывал гнойники человеческих душ и латал эти раны исцеляющей нитью прощения.
Мне вдруг нестерпимо захотелось уткнуться лицом ей в колени и плакать, плакать о своей искалеченной жизни…
Голова моя отяжелела. Веки сомкнулись. Проваливаясь в туман, я различил Танин голос:
— Отдохни, Семён, отдохни…
Нежные пальцы мягко пригладили мне волосы. Послышались негромкие шаги, и закрылась дверь. Стало тихо.
…Я стою на сельской дороге и вижу: среди разрушенных снарядами деревенских домов на чёрном клочке земли синеет нежный василёк. В раскалённом капкане войны он упрямо тянется к небу, пьёт дождевую воду и ловит солнечный свет. Запах у него сладкий, с каплей горечи. Аромат, поначалу едва уловимый, набирает силу, проникает мне под кожу и окутывает, превращаясь в надёжный кокон. Он спасает меня от грохота канонад и укрывает от дыма сгоревших надежд…
В который раз перечитав эти строки, сержант бережно закрыл пожелтевший от времени дневник.
Деревенское кладбище покоилось в прозрачной июльской тишине. Все двадцать лет после войны Семён неизменно приезжал сюда. Вот и сейчас, проведя рукой по надгробию с датами 1908–1944, прошептал:
— Полгода не дождалась, Танюша. А какой был Парад Победы!
Он присел на деревянную скамеечку, смахнул накатившие слёзы.
— Митьку твоего я наконец отыскал, устроил к нам на завод слесарем. Мужик он хороший, работящий, не пьёт. А вот о младших по сей день ничего не известно. Но, слово даю, найду!
Семён посидел недолго, наблюдая, как солнечные лучи безмятежно играют на сером могильном камне, затем снял с оградки пиджак с медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», мягко положил на землю букет васильков и захромал прочь.