-Ладно.
Ватажник, сжав зубы, взял бинт, сорвал обёртку и сунул моток под кафтан, коротко зарычав. Судя по тому, что он ещё был в сознании, крови он пока потерял немного и боль не настолько сильная, чтобы отключить его. Может и правда обойдётся. Я ехал как обычно, поглядывая время от времени на Мельника. Он прикрыл глаза и сидел спокойно, лишь изредка морщась на крупных ухабах. Я сам себе удивлялся. Только что убил человека, но ни чувства вины, ни раскаяния не испытывал. Ну застрелил и застрелил. Он пытался причинить мне вред или даже убить, вот и получил ответ. Как же война изменила меня, что смерть человека уже меня почти не трогает? Ведь если подумать, то с точки зрения обычных людей я чудовище, опасный зверь. Я ничем не лучше, а может и хуже всех вместе взятых ватажников Брусила. И не испытываю по этому поводу неудобств. Помнится, когда-то осуждал лагерных "фартовых" за их правило жизни "умри ты сегодня, а я завтра!". А получается, что сегодня я жил именно так. Но как иначе? Если бы я не выстрелил в того красномордого, он бы выкинул меня из кэба, а его дружки вряд ли бы проявили ко мне милосердие. Я бы умер или остался калекой. Горе для Дарины, Милана не сможет получить лечение, потому что Вторак один не успеет собрать деньги. С моей точки зрения я поступил правильно. Парень сам выбрал скользкую дорожку, а я просто оказался удачливей - только и всего. И руки у меня не дрожали, кстати. Меня тревожило то, что мы не боялись преследования, а ведь груженые машины идут сравнительно медленно. Однако Мельник беспокойства не проявлял, а значит и мне бояться было глупо. Я только иногда поглядывал в зеркала заднего вида. В Шехони, едва подогнав грузовоз к месту разгрузки, я вышел из машины, обошёл кэб и помог Мельнику спуститься. Он был всё так же бледен и морщился от боли. От Никоновской машины уже спешил Гвоздь.
-Что тут у вас?
Мельник ответил, скривившись:
-Зацепило малость.
-Понятно. Пошли.
Он подставил плечо товарищу, а мне бросил:
-Возвращайся в кабину.
Я пожал плечами и развернулся. Мне на их самочувствие было как-то всё равно. Почувствовал голод. Залез в кэб, порылся в сумке, достал свои запасы. Надо же, и охота к еде не пропала. Бездумно жевал, запивая пищу водой из фляжки. В кузове гремели грузчики. Подумалось, что если нападавшие стреляли вслед, то могли повредить задние колёса. Приоткрыл дверцу, выглянул назад. Морозец куснул щёки. Левые колёса были в порядке. Пролез к правой дверце и повторил действия. И правые колёса в норме. Вот и хорошо. Я глянул в сторону соседней машины. Вторак тоже закусывал. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ зажатым в кулаке куском колбасы. Хорошо дружинник столуется, не ограничивает себя. Я ухмыльнулся и откинулся на спинку, заложив руки за голову. Вздремнуть что-ли?.. Мельник забрался в кабину сам, без посторонней помощи. На мой молчаливый вопрос осклабился:
-Залатали. Тока сало пробило, ливер не задет.
Я пожал плечами, завёл движок. Дожидаясь, пока Никонов вырулит из ворот, спросил:
-На обратном пути нас не встретят те же друзья?
-Нет, они уж свалили давно. У них так всегда - если сразу не взяли груз, то смываются. Да и местные вперёд нас прокатятся, подстрахуют.
-А что, бывали случаи, когда они брали груз?
-Ну, было такое. Ты думаешь почему из местных так мало желающих ездить с металлом?
-Ясно.
Обратная дорога и правда прошла спокойно. На месте засады не было тел или чего-то иного, кроме валяющихся на обочинах обломков бревна. В Велесославле мы как всегда получили у Брусила плату. Видимо Гвоздь с Мельником уже доложили о нашем небольшом приключении со стрельбой, потому что атаман с интересом глянул на меня и сказал, отдавая мне пачку десятигривенников:
-Я уже начинаю вас побаиваться, амурцы. Для вас человека пришить - что высморкаться.
Я пожал плечами, промолчав, а Никонов безмятежно высказался:
-Чего тебе бояться? Деньги ты платишь в срок.
Брусил ухмыльнулся и ничего не ответил. Мы ушли из склада, кутаясь в армяки - морозило здорово. По дороге я бесцветным голосом сообщил:
-Я нихрена не чувствую, Вторак. А завтра этими руками буду обнимать сестру. Это неправильно.
-Ничего не поменялось, Вова. Убей ты или убьют тебя. Иногда я думаю, что мы не вернулись с войны. Да и некуда нам возвращаться пока. Не забивай голову терзаниями. Как только наскребём на лечение, так сразу бросим эту грязь.
-Да, ты прав. Но жертву Трибогу я принесу и тризну по тому парню справлю. Так будет правильно.
-Ага.
... Пришла Масленица. Велесославль весь украшеный, вычищеный от лишнего снега и всю седмицу по городу шли гуляния. Особенно красиво было вечерами, когда зажигались праздничные огни. Народу на улицах очень много. Наверное не только горожане гуляли, но и с ближайших селений люди приехали. Морозец им не мешал, его вообще мало кто замечал. Гимназистов отпустили отдыхать и мы с Дариной отправились навестить Милану. Сестра, смотревшая всю дорогу на праздничный город молча и безучастно, улыбнулась только в палате Миланы. В белом халате не по росту, печальная, она выглядела как-то нездешне, словно призрак. Но стоило ей войти в палату, как уголки вечно прямых тонких губ поползли вверх, раскосые глаза заискрились, в уголках блеснули капельки еле сдерживаемых слёз. Дарина, белокурая, временами напоминающая куклу несмеяна, со счастливым смехом бросилась обнимать радостную Милану. Я скромно стоял у двери и запоминал эти редкие секунды. Только здесь можно увидеть смеющуюся Дарю. Она что-то спрашивала у девушки, сама что-то отвечала, взахлёб рассказывала и ахала, слушая ответы. Вот такой девочка была до войны. Смешливая, удивляющаяся, любопытная. Теперь настоящая Дарина прячется глубоко внутри себя. И ведь кроме меня, Миланы и Никонова больше никто её такой не видел...
Я не знаю - заплатил ли Вторак взятку врачам или стоял перед ними на коленях. Но пока Дарина пересказывала старшей подруге свои новости, пришла милосердная сестра и объявила, что в качестве исключения Милане разрешена прогулка. Обе девчонки потеряли дар речи, я тоже очень удивился и хотел воскликнуть что-то, но на плечо легла рука. Я обернулся - позади стоял Никонов и заговорщицки держал палец на губах. Сестра вытурила нас, мужиков, из палаты чтобы переодеть Милану. Я развёл руками:
-Ну ты даёшь! Но как?!
-Да неважно. Поможешь?
-Конечно!
Этот день был самым весёлым из всей седьмицы. Мы с Никоновым выезли волнующуюся Милану на крыльцо, а там пересадили на особое кресло, приспособленное для передвижения по снегу. На улице нас ждали Дёмин со Жданом и встретили традиционными праздничными присказками. Милана просто светилась от счастья и еле сдерживала слёзы радости. Дарина не сдерживалась, утирая глаза цветной варежкой. У меня застрял ком в горле и я отвернулся как бы случайно. Стоящая возле уличной двери милосердная сестра прижала ладонь ко рту, глаза её блестели. Она ободряюще мне кивнула и скрылась в здании, выпустив на прощанье клуб пара из больницы. Через улицу от больницы шли гуляния и мы всей счастливой кучкой поспешили туда. Кресло катил Вторак, Дёмин и Ждан помогали. Дарина обняла мою руку и пробормотала:
-Она такая счастливая... Я ей завидую.
Я промолчал. Не надо портить хороший денёк бессмысленными спорами. Не знаю как Дарина и остальные, но я наслаждался окружающими нас смеющимися, добрыми людьми. Весёлые озорные парни и румяные смешливые девушки; благостные мамаши и папаши со своими чадами; снисходительные и заботливые бабушки и дедушки - всех хватало на улицах. Может быть после кровавостей войны, потери родины и безнадёги беженца я воспринимал всё в розовом цвете, но именно такими счастливыми и беззаботными мне казались окружающие. Я страшно завидовал им всем: вот живут же люди! Ничего не знают об уличных боях, о бронеходных атаках и воздушных налётах. Им не обьяснить боль от потери родных и друзей в топке несправедливой войны. Иногда я злился на них за то что они так беспечны и довольны жизнью, когда в соседней стране погибли и продолжают гибнуть женщины, дети и старики. Но тут же я понимал, что в той войне виноваты вовсе не они. А уж в том, что война вообще состоялась виновны мы сами, амурцы. Наша хренова знать и купцы, искавшие только выгоды от виляния между сильными странами, виновны в том в первую очередь. Когда я это понимал, то вместо злости на словенских людей приходил стыд перед ними. Хорошо что такие приступы обиды происходили редко.