Отсечь секунды идет панелям,
И медлит меч по циферблату.
Пролетая, авто грозили, – разделим, разделим…
Закован безмолвием в латы,
Закрыв забралом чудесной грусти
Лицо, неведомый один,
Как будто кто то не пропустит,
Не скажет ласково «уйди».
Апрель 1914 г.
Москва.
Ночное
В. О.
Взор, шуршащий неслышно шелк,
Вечер, согретый дыханьем голоса,
Это кто то голос расплел и умолк,
И весь вечер звенит в тонкой сети из волоса,
Это кто то волос волн растрепанных грив,
В сетях запутал зданья и улицы,
А на троттуары громоздился людей и шумов прилив,
И бил в стены рева огромной палицей.
И на девичьей постели метнулась испуганно
Звавшая и ждавшая, потому, что голос скосила ночь,
И одна из еще незнанному подруг она
Звала веселию пыток помочь.
Ночь, распустив вуали из тюля,
Поплыла, волнуя фонарный газ,
И следили упорные взоры июля
Юноши порочных и ясных глаз.
Волнуясь из вазы возгласов вынула
Только трепет тревоги, томную тишь,
Молилась, что чаша минула,
Шептала: «желанный, незнанный, спишь?»
Июль 1914 г.
Геленджик.
Запах пространств
Версты ложились, как дети, в колыбели зелени
На мягкие вздохи изумрудных лугов,
И клочьями дымов, как пухом устелены,
Вскидывались худые ребра канав и мостов,
И над бегом безумья без слез опрокинут
Плещущийся гривами облаков океан,
Где, сложив молитвенные руки, стынут
В муке раскрытые губы пяти очарованных стран.
По троттуарам бульварной зелени в рупор
Седой Колумб отплытье проплакал,
И любовно стелется в небе крошечный Ньюпорт
И звенит вековой, поросший ржавчиной якорь…
Вскиньтесь, забытые, одичавшим голосом,
Это ночь украли, это вас хотят обмануть,
Ведь велел же седой Колумб, веселый сам,
Ветрами бесплодий паруса надуть.
Прощайте забытые острия ученичества
Обманули, украли, и теперь
Повешенный взор электричества
Умирающий мечется, как пленный зверь.
Июль 1914 г.
Константинополь.
Тень от зарева
Siphilitiques, fous, rois, pantins, ventriloques,
Qu’est-ce que ca peut fairs a la . . . . . . Paris…
Второй июль
Кн. Н. А. В-ой.
Идем, и тени в золотистой чаще
Мелькают в золоте, как «нет», как «да»…
Сердца усталые не бьются чаще
Сегодня, чем всегда…
А Вы, мой друг единственный и чудный,
О, хрупкая капризная княжна,
Я знаю, отчего улыбка в сини изумрудной
Так пристально нежна.
И отчего рассеянный Ваш взгляд не ищет
Кого-то милого, кого уж нет,
Кто брошен, тысяч тысячи
На грудь гранитную чужих побед.
Багряный вечер. Ветер с подорожий
В парк забредет ленивый и в пыли…
Кому из нас дороже
Те дни, которые давно прошли
Любили мы, молились одному, тому же,
Кто волновал один двоих мечты…
Закат померк и венчики сжимают уже
Дневные кроткие цветы.
20 Июля 1915 г.
Сегодняшнее
Маме.
Кто то нашептывал шелестом мук
Целый вечер об израненном сыне,
В струнах тугих и заломленных рук
Небосвод колебался, бесшумный и синий.
Октябрьских сумерек, заплаканных трауром
Слеза по седому лицу сбегала,
А на гудящих рельсах с утра «ура»
Гремело в стеклянных ушах вокзалов.
Сердце изранил растущий топот
Где-то прошедших вдали эскадронов,
И наскоро рваные раны заштопать
Чугунным лязгом хотелось вагонам.
Костлявые пальцы в кровавом пожаре вот
Вырвутся молить: помогите, спасите,
Ведь короной кровавого зарева
Повисло суровое небо событий.
Тучи, как вены, налитые кровью,
Просалились сквозь пламя наружу,
И не могут проплакать про долю вдовью
В самые уши октябрьской стужи.
Октябрь 1916 г.
Польше
Михаилу Кузмину.
Июльское солнце печет и нежится,
Следя за суетой тревог,
Как пыльным облаком беженцы
Катятся лентой дорог.
День разгорится и будет, будет
Жечь и пылить земную грудь,
А сейчас уходят и уходят люди
В пристально стелющийся путь,
А за ними, как праздник, в лентах и ризе
Взором ясным и кротким следишь,
Как следила шаги многих сотен дивизий
Твою колыхавших тишь.