Знаю, что значит каждый
Милого профиля поворот. –
Это в безумьи неутолимой жажды
Пить жадно прильнувший рот.
Это опять и опять летнее небо
Скроют ресницы… И что?
И нет места, где бы
Губы не льнули еще…
Знаю, что дальше… И круче
Склон истомленного дня.
Эти в румянце тучи
Золотым закатом звенят…
Июль 1915 г.
Вернисаж осени
Осенней улицы всхлипы Вы
Сердцем ловили, сырость лаская.
Фольгу окон кофейни Филиппова
Блестит брызги асфальтом Тверская.
Дымные взоры рекламы теребят.
Ах, восторга не надо, не надо…
Золотые пуговицы рвали на небе
Звезды, брошенные Вашим взглядом.
И Вы скользили, единственная, по улице,
Брызгая взором в синюю мглу,
А там, где сумрак, как ваши взоры, тюлится,
За вами следила секунда на углу.
И где обрушились зданья в провалы
Минутной горечи и сердца пустого,
Вам нагло в глаза расхохоталась
Улыбка красная рекламы Шустова.
Осень
Михаилу Кузмину.
Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке
Растет и движется невидимый туман.
Берилловой ликер в оправе рюмок хрупких
Телесно розовый, раскрывшийся банан.
Дыханье нежное прозрачного безшумья
В зеленый шепот трав и визг слепой огня,
Из тени голубой вдруг загрустившей думе.
Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня»!
Под небо кабаков старинных башен проседь
Ударом утренних вплетается часов.
Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проносит
Хрустальных скрипок звон из кубка головок.
25. IX. 1914 г.
Зима
Боре Нерадову.
Вечер заколачивает в уши праздник
Тем, кто не хотел в глаза ему взглянуть,
Потому что все души тоскующие дразнит
Протянувшийся по небу Млечный Путь,
Потому что неистово и грубо
Целый час рассказывал перед ними,
Что где-то есть необыкновенные губы
И тонкое, серебряное имя.
Дразнил и рассказывал так, что даже маленькая лужица
Уже застывшая пропищала: – Ну вот, –
У меня слеза на реснице жемчужится,
А он тащит в какой-то звездный хоровод.
И от ее писка ли, от смеха ли
Вздыбившихся улиц, несущих размеренный шаг
Звезды на горизонте раскачались и поехали,
Натыкаясь друг на друга впотьмах.
И над черною бездной, где белыми нитками
Фонарей обозначенный город не съедется.
Самым чистым морозом выткано
Млечный Путь и Большая Медведица.
Февраль 1915 г.
Самоубийца
Ел. Ш.
Загородного сада в липовой аллее
Лунный луч, как мертвый, в кружеве листвы,
И луна очерчивает, как опалы, млея,
На печали вытканный абрис головы.
Юноша без взгляда, гибкостью рассеян,
Пальцы жадно ловят пылкий пульс виска,
А тоска из шумов скрывшихся кофеен
Приползает хрупко хрустами песка.
Юноша без взгляда, – это ведь далеко! –
Ну, почем я знаю загородный сад?…
Юноша без имени, – это ведь из Блока, –
О, тебе, мой дальний, грустно-милый взгляд…
Там, где кущей зелень, там оркестр и люди,
Там огни и говор, и оттуда в тень,
Проплывает в хрупком кружеве прелюдий,
Как тоска и мысли, лунная сирень.
Этот свет и блики! Это только пятна
На песке дорожек от лучей луны
Или шепот шума вялый и невнятный
В хрупких пальцах цепкой, хрупкой тишины.
И не может выстрел разорвать безмолвья,
Сестры, только сестры – смерть и тишина,
Только взор, как плёнкой, весь утонет в олове
И не отразится в нем с вершин луна.
Апрель 1914 г.
– Каких то соответствий
Так на холсте каких то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
«Луна плескалась, плескалась долго в истерике…»
Л. М. Лисицкому.
Луна плескалась, плескалась долго в истерике,
Моторы таяли, жужжа, как оводы,
И в синее облако с контуром Америки,
От города гордо метнулся багровый дым.
А там, где гасли в складках синего бархата,
Скользя, как аэро, фейерверки из звезд,
В стеклянные скаты крыш десятиэтажных архонтов
Пролит электричеством безжалостный тост.
И в порывах рокота и в нервах ветра
Металось сладострастье, как тяжелый штандарт,
Где у прохожей женщины из грудей янтарем «Cordon Vert’a»,
Сквозь корсет проступало желанье, как азарт.