«Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли
Мы, в атласных одеждах фугуры карт?
Это мы, как звезды, счастью маячили
В слезящийся оттепелью Март.
Март 1915 г.
Девушка
…Или я одна тебе отдана.
Страсть водила смычком по лесу
На пробор причесанных и вовсе лысых сердец,
А у загрустившей сумеречно пальцы укололись,
Надевая хрупкие грёзы брачных колец.
Окуная в изгибы вечера узкие плечи,
Плакала долго и хрупко совсем одна,
А вечер смотрел, как упорно мечется
Смычек страсти, будто пьяница с грузного сна.
И ей шептали, что кто-то фиалок у рва
Нарывал и бросал подножием рифм,
Что ее душа – элементарная алгебра,
А слёзы – нулевой логарием.
Что раздеты грёзы и фиолетово-сумеречно
Наструнили стаканы пенно вина,
А она уронила в страстном шуме речь,
Плакала долго и хрупко совсем одна.
Февраль 1914 г.
Новобрачная
Л. А. Ш-вой.
Строго смотрят на неё святые
Из-за красных сумерек лампад,
Наклонила кудри золотые,
Уронила взгляд.
Смотрит семицветном, ярким блеском
На груди волнуемой кулон,
А во взоре ласковом и детском –
Испугавший сон.
Желтые мигают смутно свечи,
Алый блеск немым стенам дарят,
Как вуаль, упавшая на плечи, –
Смутен ей обряд.
Кончилось. Свершилось заклинанье, –
И склонила бледное лицо,
Как далекое воспоминанье, –
На руке кольцо.
Промелькнул весь вечер, как в угаре,
Утро вновь блаженно расцвело,
В плен давно звучавших, страстных арий
Что то повлекло.
А когда проснулась в перламутре,
Золотившем голубой плафон,
То смотрел в лицо, отбросив кудри,
Тот же детский сон.
Июнь 1912 г.
Женщинам
Вы ведь не поверите, – я только фикция,
Уличный вечерний дым,
Расскажете, что на Египет нападали гиксы,
И он все таки не остался пустым.
Вы ведь не поверите, что мрамор душен
И что мраморную душу можно задушить,
Это тем, которым так послушен
Из алмазов капель бриллиантовая нить.
А вам капель шум казался ли уменьшенным
Ледяным бесстрастьем снежных гор,
Это всем, в глаза глядевшим женщинам,
Мой ответил взор.
Напишу, а потом напечатаю,
И родное будет далеко,
Ведь смешно обкладывать мраморную душу ватой,
А это так приятно и легко.
«Поднимаюсь и опускаюсь по зареву…»
Поднимаюсь и опускаюсь по зареву
Распалившихся взоров тысячных толп,
И нелепо апплодируя, в глаза ревут
Уличные суматохи, натыкаясь на трамвайный столб.
Затыкаю уши рукоплесканиями слепых аудиторий,
И гул мостовых обрушивается, как тяжелый и мокрый компресс,
А в моем тоскующем и нарумяненном взоре,
Есть еще много и много разных чудес, –
Голые женщины в бездонном изумруде,
Заимки и академии седобородых королей –
И по пустыням безтрепетности уносящаяся на верблюде
В равномерном качании путаница мировых ролей.
И все разыграно до миниатюры мизинца
И голоса упакованы в изящный футляр,
А я небрежностью реверанса атласного принца
Перепутываю па подернувшихся пылью пар.
«Вы вялое сердце разрезали…»
…Сердце разрежьте,
Я не скажу ничего.
Вы вялое сердце разрезали
И душу выжали, как лимон,
И ко мне, задумавшемуся Цезарю,
Вы подносите новый Рубикон.
Ах, не ступит нога вчерашнего гаера
На дрожащие ступени мгновений. У меня
Вчера на ладони вечность растаяла,
А сегодня обязательство завтрашнего дня.
И нищему городу в обледенелые горсти
Я подаю, как мелочь, мой запудренный плач,
А на обнаженном сердце, как на мускулистом торсе,
Играет устало безликий палач.
Февраль 1914 г.
Город в лете
Et les Assis, genoux aux dents, verts pianistes,
Les dix doigts sous les sieges aux rumeurs de tambour,
S’ecoutent clapoter des barcarolles tristes
Et leurs caboches vont dans des roulis d'amour.
Городу
А. А. Боровому.
Из электричества и пыли
Ты ткешь волнисто-млечный путь,
Багровый бег автомобилей
И лун прикованную муть.