Ведь ни слезинки, ни словечка отец не проронил потом ни в церкви, где сам батюшка Герасим отпел покойницу, ни на кладбище, где, к удивлению моему, собралось очень много сельчан, среди которых был и председатель сельрады Гаврила, и учитель Марчук, и даже комиссар кордона…
Странные мысли навещают меня, и я пытаюсь поделиться ими с Шурой. Я не подозреваю, что это вечная тема, не решенная и великими умами, тема любви, жизни и смерти. Может ли понять Шура — как сильно я любил свою маму, как она меня любила, и почему судьба так жестока к любящим, почему умерла моя мама?.. Я спрашиваю Шуру о всем этом, но к нему ли, вечно усмешливому, адресоваться с такими вопросами?.. Но должен я узнать друга?.. Если вышутит меня — не друг он мне больше. Зачем она мне тогда, такая дружба?
Шура внимательно посмотрел на меня, сделался сух и строг — отвел даже в сторону свое мороженое.
— Поэтому и померла, что очень любили… То есть вы как бы предчувствовали разлуку. Поэтому так любили друг друга. Умерла молодой, чтоб ты ее такой помнил, такой любил. На языке поэтов это… В общем, в тебе живет ее духовный образ…
Как-то загадочно говорит Шура. А может, он это вычитал в книге какой-нибудь? Шура — он знает что говорит… Вглядываясь в даль, он еще подумал и добавил:
— Жизнь и смерть ничего не значили б, если между ними не было любви. В любви бессмертная жизнь… Понимаешь, нет смерти!
Почему-то не хотелось мне ничего уточнять. Мне показалось, что это именно такой случай, когда спрашивать ни о чем не надо. Я и не кивнул в знак притворного понимания. Надо просто помолчать, как после хорошего Шуриного стихотворения. Я еще подумаю над словами Шуры. Смутно догадывался я, что смысл его слов был в том, что большой любви не нужна длинная жизнь. Не в годах дело, в любви!.. А все же он кончил строчками Есенина: «Перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть своей тоски»…
— А ты, Шура, любил свою маму? Или отца?
— Родителей своих все любят. Хотя, по правде сказать, потом оказывается, не все они стоят этого… Любим, уважаем, потом жалеем, отдаем им долг. А у меня… Жадные у меня были предки! Над свечечкой дрожали, когда я книгу читал. Все в кубышку! У бати моего было пят-над-цать тысяч! В швейцарском банке! Не спали ночами, шептались в постели, молились. Я все слышал. И все тыщи ухнули, когда революция началась. Думаешь, батя мой унялся? Опять все копил! И все на черный день. Если все на черный день — так и светлого дня всю жизнь не увидишь. Да и матушка такая же была. Жадина…
— А ты не жадный, Шура?
— Это ты к чему? Что деньги коплю?.. Я в Одессу подамся! На корабль поступлю — хоть матросом, хоть юнгой. Ведь на первую пору — на харчи нужно? Мне сказали, если несколько лет проплавать матросом, потом в мореходку возьмут. Пущай хоть родители в Соловках…
— А вот отец Петр — тоже поп. А почему его не послали в Соловки? То есть почему твоего отца…
Глаза Шуры вдруг загорелись, вспыхнули злыми огоньками. Он зыркнул на меня, будто я был ему злейший враг. На темных от загара щеках проступил румянец.
— А потому, что неумный мой батя был! Жадные — они все неумные. Пришли закрывать церковь, а он сельчан на такую агитацию поднял, что те в топоры: «За веру православную!» И смех и грех. Бате та вера — до фени. Ему деньги прихожан нужны были. Грошики, копейки, пятаки крестьянские. Медь возил в город, у лавочников менял на бумаги, на кредитки… В общем, все правильно, Санька. Воз-мез-дие! Как у великого поэта Блока!.. А ты счастливей меня, у тебя, судя по всему, и родители людьми были, и детство настоящее было. Батя у тебя — кто? Крестьянин, солдат, калека… Это многих славных путь. А мне вот — все сначала начинать надо! Ничего еще у меня настоящего не было. А жить надо так — э-эх! — чтоб потом умереть не жалко было! Вот я понимаю поэта! Скажем, вот это…
Мял цветы! Не рвал, а мял. Застенчивое, мягкое, задумчивое — сокровенное — слово! Ходил по земле, влюбленный в жизнь, веселый и юный, беспечный и цветущий… Поэзию понимать нужно! Мял цветы — потому, что задумчиво, в мечте, нечаянно… Если случалось женщину обидеть — тоже нечаянно. Хотел радовать, чтоб жизнь неслась нескончаемо в этих цветущих лугах, среди яркого июньского разнотравья, такая же вечно цветущая, красивая и естественная, незлобивая и некорыстная, как сама природа! Не лежал — «валялся на траве» — тоже нечаянно, как мальчишка или как «братья меньшие», зверье. Какая любовь к жизни, к природе, в которой все живое! Надо жить не для жадности и денег — для неба и трав, для цветов и женщин… Вот это — молитва!.. Не богу, не мамоне: жизни! Так ли жил мой родитель? Эх!.. Одним коротким, нет, кротким и застенчивым, как голос котенка, — «мял», — как много говорит поэт, там, где ждем грубое, взрывное, агрессивное, — «рвал»! И каждое слово золотое!..