И еще — за многотерпение. Безропотно сносила тетя Клава наши обиды, но никогда ни на кого не пожаловалась Леману! Всплакнет, бывало, потом идет выяснять отношения или на душеспасительную беседу один на один; все же допекала нашу совесть не столько словами, сколько страдальческим взглядом святой мученицы; мы, опечалившись, клялись — «последний раз». Этот «последний раз» снова повторялся, и все остальное тоже повторялось. Были тут и взаимные слезы, взаимное раскаянье, и те же — взаимные клятвы. Зато тетя Клава всегда спешила на выручку набедокурившему питомцу, и тогда она была похожа на курицу-наседку, готовую кинуться на коршуна.
И кидалась! Отчаянные схватки бывали у нее с Леманом…
— Ну, хорошо вас принял наш заведующий? Это ведь замечательный человек! Он только на вид сухарь! Знаете, есть злые люди, которые стараются казаться добрыми, а есть такие, которым приходится прятать свою доброту, напускать на себя строгость… А то ведь так и норовят на шею сесть…
И, спохватившись, что непедагогично при мне вдаваться в характеристики начальству, Клавдия Петровна, точно кавалера на балу, осторожно взяла под руку дядьку моего.
— Пойдемте, покажу вам, как живут наши питомцы! У нас бывают гости! Даже есть журнал для отзывов! А вот колхозники нас редко навещают!
— Что ж навещать… Хорошо бы с гостинцем, как бывало. А ноне сами в скудости. Вот когда уж поправимся маненько…
— Федор Францевич покормить велел, — вставил я. Как бы за восторгами своими поповна про столовую не забыла. Проголодался ведь дядька. Да и может не такой уж он плохой человек, задергали беды, поэтому говорит как-то путано, по-церковному — точно когда-то наш батюшка Герасим.
— Ну конечно, конечно, деточка! — звонко, почти по-девичьи, рассмеялась Клавдия Петровна. Моя родственная забота ей пришлась по душе. Услышал бы Леман это «деточка»! Досталось бы ей на орехи. Или — мало она плакала от нашего Лемана? А вот надо же — «замечательный человек»! И уж можете быть уверенными, что так она и считает. Чего-чего, а лукавства и хитрости в нашей поповне не было. Все в ней — старомодное, блеклое, из «бабушкиного сундука». Правда, все наглаженное, чистое, если и штопаное. Скажем, в комиссарскую кожаную куртку и в красноармейский шлем с матерчатой звездой, наподобие товарища Полянской, тетю Клаву не вырядишь. Или молодящуюся, под комсомолку, в гимнастерке-юнгштурмовке, в красной косынке, наподобие той же товарища Полянской из наробраза, тетю Клаву даже и не представишь. Она всегда помнит про свою женскую стать! Мы хоть и насмешничаем, и как бы не всерьез принимаем тетю Клаву, все же скучаем, когда ее нет. Она — добрая, она душой болеет за каждого из нас, наши беды — ее беды. А младшенькие — те в ней прямо души не чают. Так и липнет мелюзга к юбке своей воспитательницы — «теть Клава!», «тетьклава!». Она с ними, как квока с цыплятами, — «деточки, родные деточки вы мои! За ручки, за ручки!». С трепетной материнской жалостью — какая она воспитательница!
Товарищ Полянская — с вечным брезентовым портфелем. Портфель перегнут пополам да под мышкой — чтоб руки были свободными. Она не ходит, а марширует, не говорит — изрекает и всегда куда-то спешит, спешит. Вид у товарища Полянской рассеянно-отсутствующий, не лицо — окаменевший укор. Она одна знает, как нужно воспитывать, а вот люди этого не могут понять! Трудно ей с людьми. Все делают не так. И каждый норовит побольше наговорить, поумничать. А вот слушаться — совсем разучились. Ничего, она заставит слушаться. Пусть боятся, но слушаются!..
И все же, всех без различия, даже малявок наших, называет она: «товарищи». Говорит товарищ Полянская не то простуженным, не то надорвавшимся басом, говорит отрывисто, ни на кого не глядя, через голову, как на митинге. Никто бы не рискнул определить возраст этой сухопарой и плоскогрудой женщины в скрипучей кожанке, подбитой ветром, в тусклом пенсне и выгоревшей буденовке — цвет красной матерчатой звезды сравнялся с цветом самой буденовки, серой от знойных степных ветров и осенних ливней. Можно было подумать, что больше всего товарищ Полянская опасается, чтоб в ней именно не заподозрили женщину! Она и среди нас не различала ни мальчиков, ни девочек, все мы были для нее на одно лицо, безымянными и серокопошливыми, тоже под цвет ее шлема, все — «товарищи!». Странно, что так спешившие взрослеть, мы не испытывали признательности к товарищу Полянской за щедрое и взрослое — «товарищи!». Простудным сквозняком тянуло за маршировавшей вдоль коридоров товарищем Полянской. Она не работала, а все еще воевала!.. И не поэтому ли так почтителен был Леман к этой суровой женщине, не успевшей выйти из военного и жесткого быта гражданской войны, ставшего для нее повсевременной и общечеловеческой нормой? Как знать, может, тусклые стекла ее пенсне были устроены так прихотливо, что и в них она видела не обычных детей, для которых так естественна улыбка на лице взрослого, эта хрупкая иллюзия о защищенной и надежной жизни, исполненной сплошных радостей и любви, а видела лишь стремительных кавалеристов и лихих пехотинцев, рожденных во славу мировой революции!..