— Свистни, я посмотрю на них, — говорю я.
— Неохота, — говорит Бобка и уходит в другую комнату. Немного погодя оттуда доносится: «Сапоги-и, но куда-а от них денешься? И зеленые крылья погон…»
Мне интересно, о чем они говорили по телефону, но из Бобки лишнего слова не вытянешь. Он нагибается над магнитофоном, который тоже, по-видимому, собирается взять с собой, и шуршит лентами.
— Вчера у дружка записал самого короля джаза Луи Армстронга… — говорит он. — Послушай…
Я слушаю хриплый голос короля джаза. А когда запись кончилась, задаю Бобке вопрос:
— Откуда она звонила?
— У нас с сестренкой уговор, — говорит он. — Никогда в дела друг друга не вмешиваться.
Мне ничего другого не оставалось, как толковать с Бобкой о службе в армии и ждать, когда придет Оля.
Когда в прихожей раздался звонок, я вздрогнул. Но оказалось, опять телефон. Я слышал, как Бобка сказал, что Оли нет дома.
Бобка, выведав все, что его интересовало в отношении армии, утратил ко мне интерес и, достав из толстой книжки пачку писем, принялся с увлечением читать. Судя по всему, это были любовные записки. Очень уж вид у него был самодовольный. Надо полагать, эти письма Бобка заберет с собой, чтобы они скрасили ему суровые армейские будни.
Сидеть и смотреть на Бобку надоело. Я поднялся.
— Где же все-таки она? — спросил я.
— Ушла куда-то с Нонной… Ножки у Нонны будь-будь. Я целовался с ней. Не веришь? Седьмого ноября. Она была у нас в гостях. Мы танцевали твист, и я ее поцеловал… На кухне. Не веришь?
— Верю, — сказал я.
— Я бы еще ее поцеловал, но нам помешали…
— Какая жалость, — сказал я.
— Потом Нонна сделала вид, что ничего не помнит, но я-то помню? Подумаешь, старше на три года! Когда я был в военкомате, одну партию допризывников отправляли в армию. Мы стоим, смотрим, как мамаши плачут. Особенно одна тетка громко причитала: «На кого же ты меня оставляешь, родимый…» Ну и все такое. А он стоит рядом, худенький такой… Я и говорю: «Чего, мамаша, убиваешься? Вернется твой сынок через три года». А она и говорит: «Кабы сынок… Это ведь мой муж!»
— Веселенькая история, — сказал я.
Бобка вздохнул, а потом спросил:
— Есть у нас женские монастыри?
— Мужской есть в Печорах, а насчет женских — не слышал.
— Вот уходит парень в армию, а его девушку хорошо бы упрятать в монастырь… И пусть бы там три годика ждала его. А то знаем мы эти песни: «Вы солдаты — мы ваши солдатки, вы служите — мы вас подождем…»
— Гениальная идея, — сказал я.
Пожав руку будущему защитнику Родины, я вышел на лестничную площадку. Бобка за мной.
— У меня к тебе, Андрей, просьба… Пришел бы ты меня к поезду проводить, а?
— Гм, — опешил я. — Я, конечно, могу…
— Ты бы мог и не приходить, — сказал Бобка. — Понимаешь, она одна не придет… А с тобой — другое дело.
Я наконец сообразил, в чем дело: Бобка хочет, чтобы я привел на вокзал Нонну… Я пообещал. Бобка обрадовался и стал трясти мою руку. И вдруг его лицо снова стало озабоченным.
— Тысяча чертей, ведь нас обкорнают!
— Подумаешь, — сказал я. — Для солдата это не позор.
— С моей бритой башкой нельзя людям на глаза показываться: вылитый уголовник-рецидивист!
— Ты шапку не снимай, — посоветовал я.
— Послезавтра в три дня, — сказал Бобка. — Оля, конечно, тоже будет…
— Ложку не забудь взять, — сказал я. — Ложка в армии — наиглавнейший предмет после винтовки…
На улице морозно. В черных лохматых облаках ворочалась озябшая луна. Звезд совсем не видно.
Под козырьком парадного светилась маломощная лампочка. На нее роем летели, словно мошкара на свет, снежинки.
Из-за угла дома выкатился черный комочек и, завиляв хвостом, стал обнюхивать мои брюки. Это Лимпопо. Он, кажется, узнал меня, бродяга! А где же старичок, который называет меня Петей?
Вместо старичка на припорошенной снегом дорожке показалась полная женщина в платке и белых валенках. Она тяжело дышала, круглые щеки раскраснелись. В руках женщина держала поводок.
— Мерзкая собачонка, — ворчала она, приближаясь. Лимпопо отскочил в сторону и засеменил прочь. Видно, он не ладил с этой женщиной.
— И вот так каждый день, — пожаловалась она. — Спустишь с поводка, а потом ищи-свищи…
— А хозяин? — спросил я.
Женщина посмотрела на меня и вздохнула.
— Царствие ему небесное… Две недели, как похоронили.
— Этого старичка с бородкой?!
— С музыкой, цветами, а народу сколько провожало… Полгорода, честное слово.
— Как же это он?
— И гроб был красивый такой… Вишневый с серебром. Горсовет на могиле мраморную плиту весной поставит. Наш сосед-то учителем музыки был… Куда же эта паршивая собачонка подевалась? Не было у бабы забот… Когда старик-то был жив, я кости этой Лимпопо носила. Ну, а умер, я и взяла. Еще одна женщина, знакомая его, хотела взять, да я опередила… На свою беду. Нынче утром стала прибираться в комнате, нагнулась за костью, а она, эта дрянная Лимпопо, хвать за руку! До крови. Не гляди, что маленькая, — с норовом! Ну, куда, спрашивается, убежала?