Однажды Биндо позвал меня на вокзал. Было уже поздно, и я не совсем понимал, что в такое время можно делать на вокзале. У пакгауза нас встретили три парня. Лет по восемнадцать — двадцать. Биндо о чем-то пошептался с ними, и мы, прячась в тени вагонов, зашагали по шпалам.
— Ты будешь стоять на шухере, — сказал Биндо. — А мы…
— Что вы? — спросил я.
— Увидишь дядю с дурой — ударь камнем по рельсу… Понял?
— Мне все это не нравится, — сказал я. — Вот что, я пойду домой.
Парни вопросительно уставились на Биндо. Он куснул нижнюю губу. Светлые глаза зло прищурились.
— Ты ведь знаешь, — сказал он, — я отчаянный…
Парни с любопытством смотрели на нас. У одного из внутреннего кармана пиджака выглядывал небольшой лом.
— Не нравится мне это, — повторил я. Повернулся и зашагал вдоль вагонов. Воровать, голубчики, я не буду, хоть лопните от злости! На этот счет у меня были крепкие убеждения. Всего один раз в жизни я украл… И всего один раз на эту тему мы беседовали с отцом. Этого оказалось вполне достаточно. Больше чужое никогда не привлекало меня. Отец не бил меня, даже не ругал. Он вместе со мной отправился в школу, где я украл из физического кабинета микроскоп, и там перед тысячным строем ребят я вручил украденный предмет директору школы… Я очень просил отца, чтобы он разрешил мне перевестись в другую школу. Он не разрешил.
Я уже миновал состав и вышел на освещенный перрон. И тут меня догнал Биндо. У него были сухие бешеные глаза и бледные скулы.
— Продашь? — спросил он, шагая рядом, так как я не остановился.
— Ну тебя, — сказал я.
Мы поравнялись с небольшим серым зданием, на котором было написано: «Кипяток». На перроне ни души. Сразу за этим домиком лестница на виадук. Я перейду через мост и сяду в автобус. Тогда мы жили в центре. Но я не дошел до виадука. Биндо схватил меня за грудь, рванул на себя. Рубаха треснула.
— Ах ты, сука…
И в следующее мгновение я почувствовал острую боль в плече…
Я провалялся в больнице с неделю. По тогдашним мальчишеским законам я никому, даже матери, не сказал, кто меня пырнул ножом. Рана зажила, но шрам остался на всю жизнь. И обида. Я до сих пор не могу понять: зачем он это сделал? Не думаю, чтобы он боялся, что я их выдам. До такой высокой сознательности я тогда еще не дорос. Я бы не стал их выдавать, просто ушел и все. Думаю, это он от жестокости. Я ведь помню, с каким удовольствием он отрывал бедным голубям головы, резал кур, убивал деревянной колотушкой красноглазых кроликов. Жестокость была у него в крови.
А потом я услышал, что Биндо посадили. Не за то дело. Возможно, оно тогда и сорвалось. Ведь они надеялись на меня. Наверное, хотели вагон раскурочить. Пронюхали, что там лежат какие-нибудь ценности. Погорел Биндо на другом. Угнал со своими дружками чужой автомобиль и сбил старушку. Не до смерти, но покалечил. Ему дали пять лет. Брать на поруки — тогда еще такой моды не было. Там, на суде, вспомнили ему и старые грехи. Он давно был у милиции на учете. Его бы досрочно освободили, но в тюрьме с ним приключилась какая-то история, и ему еще добавили. В общей сложности он отсидел семь лет. Освободили год назад, но в город сразу Биндо не вернулся. Работал где-то в тайге на лесозаготовках, деньгу зашибал. И вот наконец заявился… Много воды утекло с тех пор. Внешне очень изменился Биндо, я с трудом узнал его. Вот, значит, кого повстречал наш Дима-дружинник. И я должен помочь Биндо устроиться на завод. В мою обязанность, как члена комитета комсомола, входило наставление на стезю добродетели таких «заблудших овечек», как Володька.
Старый дом все еще стоял на берегу Широкой. Здесь, в центре, он, пожалуй, один сохранился с давних времен. Скоро пойдет на слом. Из боков выпирают круглые ребра, крыльцо, как беззубый рот, ощерилось — провалилась одна ступенька. Из почерневшей трубы вывалился кирпич. Белые каменные дома обступили старика. Асфальт и гранит набережной подошли к нему со всех сторон. И нет на этом доме мемориальной доски, которая оправдывала бы его жалкое существование. Не жил в этом доме великий человек, оказавший потомству неоценимую услугу. И в войну этот дом обошла слава. Не послужил он никому опорным пунктом. Не строчили автоматы из его покосившихся окон, не летели под танки гранаты. Нет у старого дома никаких заслуг перед городом. Стоит он, окосевший на все окна, и терпеливо ждет бульдозера, который подцепит его за трухлявые бока, и он, крякнув, рассыплется в прах, взметнув в небо вековую пыль.