— Как приедете в Ташкент, — говорил он, — идите прямо на Куриный базар. Такие бриджи отхватите, и сапоги, и гимнастерку. Только за карманы держитесь: нэпманы народ аховый.
— А как в Ташкенте с билетами? — поинтересовался Вихров.
— Так вы же по литеру. Только не пожалейте доплатить и берите место в спальном вагоне дальнего следования. Хоть отоспитесь за все эти годы. До Москвы пятеро суток.
— Мне до Ленинграда.
— Ну тем более…
Вихров последовал всем этим советам. И когда после экипировки посмотрел в зеркало, то сам себя не узнал. Но об одном он долго жалел. Жалел он о прострелянной в Бабатаге фуражке, оставленной в Ташкенте вместе со всем остальным пришедшим в ветхость имуществом.
О доплате к литеру он не жалел. Ему еще никогда не приходилось ездить в международных вагонах. И теперь даже не верилось, что сегодня он будет спать не на песке, подложив под голову седло, густо пропахшее конским потом, а вот на этих чистых, хрустящих под рукой простынях. Ведь почти четыре года он не спал в чистой постели!..
Всю дорогу Вихров отсыпался, и хотя целую неделю находился в пути, он почти не заметил, что поезд уже подходил к Ленинграду. До Пушкина, где стоял его полк, оставалось тридцать километров. Там ждала его Сашенька. Он дал телеграмму с дороги, но не указал точное время приезда. Мысль о том, что он не застанет ее дома, чрезвычайно волновала его. Следовало дать еще телеграмму, но он не догадался и теперь ругал себя…
Уже смеркалось, когда Вихров ехал по улице Красной Звезды. Глаза его отыскивали знакомый номер. Ага, вот он, дом двадцать пять. Вот куда он слал свои письма.
Вихров расплатился с извозчиком, взял свои вещи и, узнав, что квартира номер четыре находится во флигеле, перешел двор и поднялся на крыльцо. Широкая, крашенная масляной краской чистая лестница привела его на второй этаж.
Он позвонил.
По быстрому стуку шагов за дверью, по тому, как забилось сердце и захватило дыхание, Вихров понял: она, Сашенька! А сам подумал: «А вдруг не она!»
Звякнула цепочка. Дверь растворилась.
В передней было полутемно, и он не сразу увидел ее.
Девушка с радостным криком бросилась к нему на шею и осыпала поцелуями его загорелое, огрубевшее в походах лицо.
— Алеша!.. Родной!.. Приехал!.. — со слезами на глазах говорила она, то отталкивая Внхрова, чтобы посмотреть на него, то вновь прижимаясь к нему.
— Ну что же мы стоим! — спохватилась она. — Заходи!
— О, как у тебя хорошо! — произнес Вихров, оглядывая большую комнату с камином и широким венецианским окном. — А там что? — он кивнул на закрытую дверь.
— Ванна… Вот ты сейчас выкупаешься с дороги. Потом я тебя накормлю, и тогда поговорим.
— Потом, потом, — Вихров взял Сашеньку на руки и начал кружиться по комнате. — Пушиночка!.. А ведь ты стала в тысячу раз лучше, — говорил он всматриваясь в милое ему, похорошевшее лицо с излучаюшими ласку глазами.
— А ты возмужал.
— Ты хочешь сказать, постарел?
— Что ты! Господь с тобой. Ведь ты был тогда совсем мальчик. А теперь мужчиной стал. А загорел! Прямо шоколадный какой-то… Пять лет! Пять лет, как сон, прошли, — говорила Сашенька, то словно пытаясь освободиться из объятий Вихрова, то ласкаясь к нему.
— Ну иди скорей, купайся, а я накрою на стол, — сказал она, когда Вихров с размаху, но осторожно посадил ее в «кресло…
— Ну, как там, Алешенька, трудно, страшно было? — спрашивала Сашенька за ужином, глядя на Вихрова счастливыми глазами.
— А ты помнишь наш разговор тогда, на польском фронте? — отвечал он, беря ее руку. — Ты мне сказала: «Живи. Непременно живи». Вот я и выжил. Ни малярия, ни пуля меня не взяла. — И он начал рассказывать, сам увлекаясь рассказом. Он вставал, ходил по комнате, снова садился и, волнуясь, прикуривал папиросу одну от другой.
— Ты много куришь, Алеша, — тихо заметила Сашенька, глядя на него своими большими синими глазами.
— Да, но сейчас я не могу…
Воспоминания нахлынули и захватили Вихрова. Не кончив одного, он перескакивал на другое событие, как это бывает, когда хочется рассказать сразу обо всем.
Однако высказать все в одну ночь он не успел. Слишком много было пережито.
Когда он рассказал о походе в Гилян, Сашенька поднялась, подошла к нему и нежно сказала:
— Сколько тебе пришлось испытать, родной мой! Как хорошо, что теперь все это позади. — А потом подумала: «Боже мой, боже мой, за что мне такое счастье?!»