Вихров пропустил Лолу вперед.
Машина понеслась по прямой широкой улице. Сливаясь в сплошной зеленый ковер, мелькали кусты и молодые деревья. Меж ними просвечивали многоэтажные здания, некоторые в классическом стиле с большими, горевшими на солнце зеркальными окнами, балконами, барельефами и колоннами с капителями.
— Ну как, узнаешь Душанбе? — спросил Мухтар.
— Чайханы не вижу, — улыбнулся Вихров. — И скорпионов.
— Обрати внимание — здесь будет театр оперы и балета, — сказала Лола.
— Где?
— Направо. Видишь фундамент?
Нельзя сказать, чтобы Вихров не был поражен грандиозностью перемен, но, сдержанный по натуре, он не высказывал вслух свои переживания, а только молча посматривал по сторонам. Они ехали зеленым тоннелем. Сросшиеся вершины деревьев почти не пропускали солнечный свет. Вокруг лежала глубокая тень.
Машина свернула с центральной магистрали, пронеслась по боковой улице и с легким скрипом остановилась у палисадника.
— Вот тут мы и живем, — объявил Мухтар…
Они сидели вокруг накрытого стола на затененной тополями веранде, вспоминая прошедшие годы.
Мухтар поинтересовался, не встречал ли Вихров старых товарищей. Тот рассказал, что бывший комиссар бригады Бочкарев — начальник кафедры Академии имени Фрунзе, Кондратенко — на западной границе, а Лопатин, с которым он в переписке, командует полком на Украине.
— Выросли люди, — заключил Мухтар.
— Да! — вспомнил Вихров. — Суржикова помнишь?
— Небольшого роста? Казак?
— Да. Он заместитель командира нашей дивизии.
— Скажи-ка!
— А что же? Он был очень способный.
На крыльце послышались чьи-то грузные шаги.
— Павел Сергеевич идет, — сказала Лола.
На веранду вошел, держа шляпу в руке, полный лысоватый человек с маленькими глазами. Он был в парусиновой блузе навыпуск и в черных брюках.
— Привет честной компании! — проговорил он басистым голосом, поднимая пухлую руку. — Шел мимо, думаю, зайду. Нет, вру, зашел специально посмотреть на вашего гостя. — Он кинул быстрый взгляд на Вихрова. — Вы что-то много о нем говорили. Надо полагать, интересный товарищ.
— Разрешите вас познакомить, — сказал Мухтар.
— Очень приятно. Старший агроном Младенцев Павел Сергеевич. — Он протянул руку Вихрову. — Бывший солдат шестой Алтайской кавалерийской бригады. Прошел огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы, — заключил он, смеясь.
— Садитесь, Павел Сергеевич, — предложила Лола.
Младенцев грузно присел на скрипнувший стул. — А нам не приходилось встречаться? — спросил он Вихрова, во все глаза смотревшего на него. — Что-то вы мне вроде знакомы?
— Не знаю. Не помню. Может быть, в Бабатаге?
— Позвольте, товарищ майор, не ваш ли полк освобождала наша бригада, когда вы попали в окружение? — предположил Младенцев с легкой усмешкой.
— Наш полк? В окружении? Никогда мы не были в окружении, — Вихров сделал отрицательный жест. — Это, знаете, чистейший Кафирниганский Верблюд!
— Какой? Какой верблюд?! — живо переспросила Лола.
— А ты разве не помнишь? — удивился Вихров. — Хотя нет, ты тогда еще плохо говорила по-русски. Это когда бабушкины сказки или нелепица — у нас называли «Кафирниганский Верблюд». В общем, имя нарицательное.
— А я что-то не помню, — сказал Младенцев.
— Расскажи, — попросил Мухтар.
Вихров согласился и, прихлебывая из стакана, начал рассказывать о том, как верблюд получил имя нарицательное. Произошло это еще в 1925 году, когда полк был перемещен из Юрчей в Кабадиан. К тому времени в воинских частях, расположенных на территории Восточной Бухары, было окончательно налажено плановое снабжение, причем доставка разного рода имущества производилась верблюжьими караванами. Однажды при переправе через Кафирниган один верблюд поскользнулся, упал и утонул вместе с грузом. Афанасьев умудрился списать с затонувшим верблюдом целую тонну разного рода имущества, тогда, как известно, верблюд может нести максимум полтонны груза… Это обстоятельство послужило тому, что в дальнейшем каждое не вполне правдоподобное действие стали именовать «Кафирниганским Верблюдом». Осенью того же года дивизия получила молодое пополнение. Учебный палаточный лагерь был организован в окрестностях Термеза близ афганской границы. Но тут налетел свирепый вихрь, разметал палатки и другое имущество. Полковые завхозы принялись списывать недостачи. Афанасьев вспомнил, что за полковой хозяйственной командой числится двухпудовая чугунная гиря, утерянная еще на польском фронте, при выходе полка из-под Замостья. «Пиши в акт гирю, будь она трижды, анафема, проклята! — говорил он писарю Терешко. — Пятый год числится. Все глаза промозолила, разрази ее гром!» Корпусная комиссия, посмотрев акты, утвердила пропажу нескольких пар сапог и шинелей, но, когда дело дошло до злополучной гири, член комиссии, въедливый старичок, пожав плечами, сказал: «Позвольте, но ведь это же самый что ни на есть «Кафирниганский Верблюд!» «А что же, по-вашему, гиря лететь не может?!»— запальчиво возразил Афанасьев. «Но ведь двухпудовая!» «Ну и что же?!» «Да-с! Да-с! Будьте уверены. Да-с, — подхватил Осташов. — Я сам видел, как она летела в Афганистан!» — и для пущего убеждения маленький квартирмейстер даже показал рукой в сторону Амударьи… Но все же гиря так и осталась не списанной.