Свежий ветерок пробежал по курносому лицу Барсукова. Он зябко поежился, поднял голову и увидел знакомый пейзаж с пробитой снарядом высокой фабричной трубой. «Никак проспал?» Но тут же, взглянув на часы, одолженные ему Харламовым как дежурному по эскадрону, он успокоился: до подъема оставалось почти пять минут.
Барсуков вскочил с заваленки, перебежал улицу и прильнул к окну соседнего дома. На лавке под окном спал на спине старый человек с рыжими седеющими усами. Барсуков толкнул раму. Окно, звякнув, раскрылось.
Трубач Климов приоткрыл один глаз. — Ну чего? Ну? — спросил он, нахмурившись и натягивая на себя наполовину сползшую шинель.
— Вставайте, вставайте, Василий Прокопыч! — настойчиво будил Барсуков. — Без двух минут пять.
Климов раскрыл оба глаза.
— А, пес!.. Ладно, ладно, ты иди!.. Ишь, холоду напустил! Федора Кузьмича разбудишь, — он кивнул на лежанку, где, укрывшись стеганым одеялом, спал толстый человек. — Иди, я сейчас встану.
Шепча что-то, Климов поднялся с лавки, взял трубу, накинул шинель и вышел на крыльцо. Тут он прокашлялся и, повернувшись в ту сторону, где за белыми стволами березок густела еще темно-синяя мгла, поднял трубу. В чистом воздухе понеслись высокие звуки сигнала. И в эту же минуту солнце показалось над облаком, золотые лучи брызнули на мокрую траву.
Во дворах заскрипели ворота. Овцы, теснясь, выбегали на улицу. Степенно выходили коровы. Воздух наполнился мычанием и блеяньем. Стадо потянулось по пыльной дороге.
Климов стоял на крыльце, посматривал по сторонам с таким видом, словно он сам породил своим сигналом этот яркий солнечный день. По опустевшей улице шла девушка, подгоняя хворостинкой корову.
— Что, девка, проспала? Прогуляла? — добродушно крикнул трубач.
— А что же ты, дядя, поздно играл? — смеясь, ответила девушка.
Климов усмехнулся, поправил шинель и вошел в хату. Его встретил негодующий взгляд круглых навыкате глаз сидевшего на лежанке толстого человека.
— Черт вас забодай, Василий Прокопыч, и вместе с трубой с вашей с архангельской! Вы всегда норовите мне в самые уши надуть, — заговорил лекпом густым басом. — Такой сон смотрел, а вы перебили!
— А вы ложитесь, досматривайте.
— Нет, теперь уже мне, факт, не заснуть. Сколько раз пробовал.
— А я, Федор Кузьмич, ежели сон интересный, а меня разбудят, на другой бок перевалюсь и непременно досмотрю.
— Ну это, может, у вас другое устройство в нервной системе, — возразил лекпом, кинув пренебрежительный взгляд на приятеля. — А я, если на меня посмотреть с точки зрения, человек интеллигентный, тонкий, нервный, и если меня разбудить, — факт, больше не засну.
— Да, конечно, куда мне, Федор Кузьмич, Штаны коротки, — согласился трубач с несколько ироническим видом, — Мое дело такое — пропел, а там хоть не рассветай… А вы людей лечите, Это ведь не раз плюнуть! Большая наука нужна… Нет, вы, верно, прилегли бы, может, заснете. Пес с ними, с нервами, А за коня не беспокойтесь: я почищу. — Он подвинулся к лекпому, но тот, повалившись на лежанку, уже сладко похрапывал.
Эти пожилые приятели прослужили вместе всю гражданскую войну, но обращались друг к другу только на «вы», как бы подчеркивая этим свое солидное положение в эскадроне. И хотя они часто ссорились, но жить, один без другого не могли…
Тем временем бойцы выводили лошадей на взводные коновязи и начинали уборку.
В наступившей тишине слышался только шелест щеток, скользивших по шерсти, шумное дыхание бойцов да изредка сухое постукивание щетки о скребницу.
— Давай, давай, нажимай! — весело покрикивал Харламов. — А ну, я у твоей хвост посмотрю, — обратился он к молодому бойцу. — Э, брат, смотри, сколько пыли, — заметил он, разбирая хвост лошади. — Давай, браток, поднажми. Потом мне покажешь.
— Стоять, стерва!.. А вот я тебе по морде! — крикнул низенький, заросший рыжей щетиной боец, замахиваясь на гнедую кобылу. Она скалила желтые зубы, норовя укусить.
Харламов подошел к нему.
— Лавринкевич, опять ты на лошадь шумишь?
Лавринкевич взглянул на него маленькими, как у ежа, злыми глазами.
— А как на нее не шуметь, старшина, когда она, подлая, под пузом не дается?
— С конем всегда ласка нужна, — сказал Харламов вразумительно. — А криком, стало быть, не поможешь… А ну, дай! — Он взял из рук бойца щетку, подошел к лошади и ласково огладил ее, — Но, но! Зачем же кусаться? — заговорил он вкрадчиво, глядя в глаза лошади и поглаживая ее по упругой лоснящейся шее. — Ну вот и ладно… Ну вот и хорошо, — приговаривал он, видя, что кобыла успокоилась и дает себя чистить. — Видишь, Лавринкевич, как я полагаю, во всяком деле можно без крика управиться. А кричит кто? Неразумный человек, — заключил Харламов, подавая Лавринкевичу щетку и сердито глядя на него.