Вечерело. Поезд шел пустынной степью, изредка поросшей мелким кустарником.
Ильвачев лежал на нарах у стенки вагона и, заложив руки за голову, прислушивался к разговорам бойцов.
— Нет, наши украинцы — спокойный народ, — говорил Бондаренко. — Вот послушайте. Наладил один в степи чугунок. Налил воды, положил сальца, крупы, а сам похаживает вокруг, ждет, когда будет готово. Вдруг зацепил ногой, все упало, пролилось. А он говорит: «Ой, боже ж мий, як же тисно на билом свити!» И все. А другой бы что сделал?
— Другой? — подхватил Латыпов. — Ого! Другой бы такое загнул, что вся бы трава полегла.
Бойцы рассмеялись.
— Чтой-то нашего Лаврннкевича не видно? — спросил Латыпов, оглядываясь.
— А ты разве не знаешь? Вчера его кобыла убила, — сказал Барсуков.
— Совсем?!
— Нет, зачем. Как даст задом! Так он под самый потолок взлетел. В лазарете лежит.
— И поделом, — вмешался взводный Сачков, небольшого роста пожилой человек с большими рыжими усами и кривыми ногами. — Плохо смотрит за ней. А думаешь она не понимает? Очень даже хорошо понимает. С конем завсегда ласка нужна, ну и, конечно, твердый карахтер.
— Правильно, товарищ взводный, — подтвердил Барсуков. — Вот у меня случай был в девятнадцатом году. Я тогда совсем молодой был. Лет восемнадцати… И вот, как сейчас помню, посылают нас несколько человек из Тулы — мы там формировались — в город Скопин. В кондепо. Лошадей получать. Туда поездом, а обратно походным порядком. Приезжаем, а там самые монахи.
— Почему монахи? — спросил Латыпов.
— Тогда трудовая повинность была. «Кто не работает — тот не ест», — пояснил Барсуков. — Вот их и приспособили к этому самому делу — за конями ходить. Ну, хорошо. Пошел я на конюшню, смотрю: жеребчик буланый. Сытый. Так и играет. Только я хотел его подседлать, а он вдыбки! Хвост распушил, зубы оскалил. Подходит тогда тот самый монах в солдатской шинели, борода рыжая, и говорит: «Отрок, если ты доедешь на нем до Тулы благополучно — то считай себя святым». «Почему?»— спрашиваю. «А потому, что он змей, а не жеребец! Иначе сказать, людоед, нечистая сила! Как ухватит зубами, как труханет! До смерти убьет! Было меня за зад ухватил, так я только успел из штанов выскочить. Сущий враг! Сатана!»
— Ну и как же ты?
— Да ничего. Обломал я его. Лаской взял. Так потом всю войну на нем ездил. И на Черном море побывал. А вот на махновском фронте убили его…
В открытую дверь потянуло крепким запахом нефти. Бойцы зашевелились и подняли головы.
— Баку! — сказал Ильвачев. Он поднялся, надел очки и подошел к двери. Бойцы столпились позади военкома. На багровом фоне неба вырисовывался черный лес нефтяных вышек. То тут, то там, как светильники, мерцали синеватые огоньки.
— Горит что-то, — сказал Барсуков.
— Это вечные огни, подземные газы, — пояснил Ильвачев, — Я где-то читал, что в древние времена здесь жили огнепоклонники. Вот они и поклонялись этим самым огням.
— Делать им больше было нечего, — заметил Кузьмич при общем молчании.
— Товарищ военком, далеко еще нам? — поинтересовался Латыпов.
— Далеко. Вот погрузимся на пароходы, переплывем Каспийское море и поездом до Бухары.
— А кони как же?
— И лошади пароходом.
Замедляя ход, поезд подходил к станции. Вдали, на холмах, показались утопавшие во мраке мягкие очертания города.
Командир полка Кудряшов стоял на Каменной пристани и, наблюдая за погрузкой, посматривал на маслянистое у берега спокойное море.
Рядом шипел паром серый борт парохода.
На пристани шла обычная суета. Во все стороны сновали матросы и грузчики с обнаженными, блестящими от загара плечами. Жужжащая лебедка, словно огромным скрюченным пальцем, подхватывала тюки, ящики и, описав кривую, опускала их в трюм парохода.
Тут же находился и военком полка Федин, неразговорчивый человек средних лет из донбасских шахтеров, Федин был старым буденновцем и самым старым в дивизии военкомом. Неразговорчив он стал с 1918 года, когда немцы расстреляли на его глазах мать и жену. Сам Федин каким-то чудом спасся от расстрела. Потом он вступил в Конную армию. Кудряшов очень уважал и любил своего комиссара, хотя тот довольно часто допекал его нравоучениями. Вот и сейчас комиссар недовольно гудел на Кудряшова за то, что тот разрешил двум командирам отлучиться в город, и теперь они запаздывали к погрузке.
— Ты, короче говоря, вечно так, Михаил, делаешь, — говорил Федин, нетерпеливо покашливая. — Ну зачем отпустил?