— Знаешь, Громов, если хочешь уходить с уроков — уходи.
Я вынул из портфеля книги и сел на свое место. В это время в класс вошел Альфред Петрович, поздоровался, как всегда понюхал воздух и потрогал уже заклеенные оконные рамы, потом вздохнул, поправил очки и, откинув назад длинные волосы, обратился к нам:
— Ну-с, что-то вы сегодня очень тихие… Проверим. Петрова! Что тебе известно о двудольных?
Аля медленно поднялась — бледная, с твердо сжатыми губами, с широко открытыми глазами. Она смотрела на учителя и молчала. Молчала так, что все поняли — с ней творится что-то необычное. Понял это и Альфред Петрович. Он кашлянул, поправил очки, потянулся было к журналу, чтобы, наверное, поставить Альке кол, но раздумал.
— Ну что ж… Садись, Петрова. Кто же ответит на этот вопрос?
Почти весь класс поднял руки. И ребята и девочки умоляюще смотрели на учителя, точно своим ответом хотели спасти Луну, защитить ее. Но Альфред Петрович остался верен себе. Он не вызвал ни одного из тех, кто поднял руки, а посмотрел на меня, хотя я надеялся, что сегодня он меня обойдет. Но ведь известно, что стоит однажды получить «гуся» (так у нас называют двойки) по какому-нибудь предмету, как потом от них не отвяжешься.
— На этот вопрос ответит нам Громов, — сказал учитель и подошел почти к самой парте, словно издалека он меня плохо слышит.
Не только Альфред Петрович смотрел на меня — смотрел весь класс. И я не знаю почему, но почувствовал, будто держу экзамен за всех. За тот самый нелюбимый класс, который так отталкивал меня и смеялся надо мной.
Стою, покачиваюсь, голова гудит, лоб ломит, а перед глазами плывут разноцветные шарики. И думать почти не могу, а просто чувствую — подвести класс, Алю я не имею права.
— Итак, Громов, что тебе известно о двудольных?
Я потер шишку, и откуда-то приплыла первая фраза:
— К семейству двудольных относятся: горох, чечевица…
Я говорил медленно, словно вытаскивая застревающие слова, и, когда было особенно трудно, тер шишку. Это почему-то помогало.
— Ну что ж… — пожал плечами Альфред Петрович, когда я кончил отвечать. — Правильно. Садись.
Он подошел к столу и раскрыл журнал:
— К двум предыдущим двойкам прибавилась четверка, — и пошутил: — Видимо, Громов удачно пробивал лбом гранит биологической науки: у него даже шишка зеленая.
Он поднял голову и прислушался, надеясь, что, как всегда, класс посмеется надо мной, поддержит его шутку. Но ребята молчали. Альфред Петрович смущенно и растерянно забросил назад свои длинные волосы, зачем-то поправил лацканы пиджака и пробормотал:
— Очень трудный класс. — А потом, уже спокойней, добавил: — Ну что ж… Продолжим урок.
Урок шел. Класс молчал.
Глава 15. Во сне и наяву
Всю ночь мне снились страшные сны. То будто бы я прыгал с крыши высокого дома прямо на асфальтированный двор, но не падал, а летел. Вначале куда-то в сторону, мимо темных окон, а потом все выше и выше, поднимаясь над городом. Меня догоняли ласточки, косились глазами-бисеринками и удивлялись: «Откуда взялась такая большая и важная птица?»
А то чудилось мне, что, ныряя с вышки, я врезался головой в илистое дно и завяз в нем. Кругом зеленоватая вода, плавают рыбы и недоуменно разводят плавниками: «Вот попался так попался! Ведь не вылезет». Воздуха уже не хватает, в висках стучит, хочется кричать, но нельзя: кругом вода.
Утром меня разбудила мать и сказала:
— Алик, ты не ходи сегодня в школу.
Мне и раньше очень не нравилось мое девчоночье имя, и поэтому я пробурчал:
— Не зови меня Аликом! И так все смеются.
— Хорошо, хорошо… — еле заметно усмехнулась мать, и лицо у нее стало грустным, как будто она потеряла что-то очень ей нужное и дорогое. — У тебя же огромная шишка. Полежи сегодня.
Впервые мать оставляла меня дома. Это показалось подозрительным, и я пробурчал:
— А чего — шишка? Нормальная.
— Какая же нормальная? — всплеснула руками мать. — Ведь ты всю ночь стонал и метался.
— Да уж, стонал… — обиделся я.
Я твердо помнил, что во сне я все время молчал. Ведь когда увязнешь головой в ил, не очень-то покричишь. Мать всегда что-нибудь придумает. Но спорить с ней уже не хотелось — все-таки приятно проболтаться денек-другой на положении больного.
Мать ушла на работу и оставила возле кровати блюдечко моего самого любимого сливового варенья. Когда оно кончилось, стало как-то не по себе. Я начал вспоминать всю свою жизнь, потом подумал об Але, о ребятах и почувствовал, что бока болят, голова гудит и вообще все плохо.