— Я хотел отдавать ему деньги понемногу, а он говорил… — Сашка вдруг скрипнул зубами: — А он требовал все сразу. А я сразу не мог, потому что они обыгрывали меня. Как принесу немного денег, так они говорят: «Что ты за парень, если играть не умеешь!» И учили, как играть. И обыгрывали. А долг у меня становился все больше и больше…
Саша честно, с каким-то странным надрывом начал рассказывать, как он стал самым настоящим рабом этой шайки, как иногда хотел вырваться из нее и не мог — боялся.
— И жаловаться было некому, потому что отец тоже бил. И мне просто некуда было деться…
— Вот так-то, товарищ Петренко, — грустно сказал следователь Сашиному отцу и спросил у Чесныка: — А почему не рассказал о пластинках? Кому ты их продавал?
— Я как-то сказал ему, — Саша ткнул рукой в моего соседа, — что мы в школе начали делать пластинки. А он и говорит: «Подожди. Я узнаю, что к чему». И куда-то ушел, а когда вернулся, приказал: «Покупай у ребят и передавай старику». Я так и сделал.
— А сам-то на этой операции что-нибудь заработал? — спросил следователь.
— У них заработаешь!.. — злобно сказал Чеснык.
— Ну вот, сами видите, товарищ Петренко, как падал ваш сын.
Сашин отец молчал. На скулах у него ходили желваки и кулаки были сжаты.
Следователь добавил все так же грустно:
— А вы даже не пытались его поддержать. Только подталкивали.
Было тихо. Следователь, который теперь казался мне очень высоким, сильным и даже не лысым, вызвал по телефону конвой, и, когда в комнату вошли милиционеры, он резко приказал им:
— Увести по камерам! — Потом помедлил и добавил: — Мальчишек и Гриня оставить… И вы посидите, товарищ Петренко.
Старик на прощание бросил Гриню:
— Раскололся, стукач!
— Пошел ты!.. Я раньше говорил — надоело мне это. И всё!
— Когда же тебе надоело, Гринь? — спросил следователь.
— А вот после того, как мы у того — Громова — деньги отобрали. Понимаете, он один против троих стоял и не струсил. Мне это понравилось, и я все время думал: «Почему он не боится, а мы все время живем как загнанные? Всегда чего-то боимся, всегда трусим, что вот поймают, вот засыплемся…» Я и во второй раз пошел его встретить, чтобы проверить, как он. Так ведь не только он не струсил, а даже та девчонка, что с ними была, драться приготовилась. Чубуков — вы сами знаете, гражданин следователь, — еще раньше от нас оторвался, и напрасно вы его задержали. А я с того времени стал задумываться. Противны они мне стали…
— Вот и главное, что противны. Вы сами подумайте, ребята: один вот такой гнилой, насквозь гнилой старикашка развратил немало молодежи. А почему? А потому, что жалели его: старенький, бедненький, жить ему нужно — вот и подторговывает. — Следователь схватил папки. — А вот дела этого старенького и бедненького. В Иванове на рынке «Барашек» лавку имел. В двадцатых годах сидел. В тридцатых был осужден за спекуляцию. Вышел. Во время оккупации в Ростове на рынке лавку имел. Теперь сюда перебрался. И вот смотрите, до чего подл: торговал, обманывал, краденое сбывал, на мальчишках деньги зарабатывал, а пенсию получить не постеснялся — получил! Справок много приберег. Даже тот факт, когда лавку держал, обернул так, будто сам у себя в приказчиках служил. Нашлись в Иванове такие добрые дяди — прислали ему справочку. Получается, всю жизнь трудился человек и заслужил отдых. Попробуй придерись к нему — пенсионер! А этот пенсионер скольким мальчишкам судьбу испортил! Вот возьмем тебя, Гринь. Есть в тебе кое-что хорошее. Отец на фронте за Родину погиб. Не хочется мне отдавать тебя под суд. Но и так твое дело оставлять нельзя. В общем, подумаю еще… — Он и в самом деле замолк, как будто задумался, а потом решительно сказал: — Вот что, Гринь. Пиши-ка ты мне расписку о невыезде. У тебя уже паспорт есть — человек ты взрослый. И помни, что знаем мы многое. Походи на воле, подумай. Пиши.
Гринь смотрел на следователя широко открытыми глазами, а тот протягивал ему бланк:
— Ну, пиши, пиши! Хочу верить, что будешь еще человеком. А подведешь — и мне беда, и тебе не легче.
Гринь быстро облизал пошерхнувшие губы и выдохнул:
— Что ж… спасибо. Я уже подумал…
Пока Гринь писал что-то на бланке, следователь вздохнул и обратился ко мне.