Как ни больно это говорить, но именно ради любви, ради ее счастья ты должен найти силы отказаться от своих замыслов. И опять же, это всего лишь очередной отцовский совет, а как поступить, ты знаешь и сам.
Молча выслушал я его речь. Каждое слово вонзалось острым клинком, словно вбивало гвозди в гроб моей мечты, вызывая отчаянный внутренний протест. И дело не в том, что с детства я не привык слушать отказы и всегда добивался своего. Я не мог, не хотел согласиться с отцом на этот раз. Я слишком сильно ее люблю, отныне это часть меня, и пути назад нет. Я не могу с ней расстаться, не могу перестать ее видеть, любоваться ею, прикасаться к ней. Это немыслимая, самая жестокая пытка.
Словно лев по клетке метался я по комнате, ища и не находя выход. Признавая правоту отца разумом, я не принимал ее сердцем. Я же каждой клеточкой ощущал, что мы созданы друг для друга. Просто невозможно иначе! …но если я все-таки ошибаюсь? Если эгоизм не позволяет разглядеть опасность, которую я представляю для любимой?
Однажды, когда казалось, что я прекрасно знаю, что для меня лучше и как жить, только отеческая любовь, его железная воля и самоотверженность остановили меня у края пропасти, которой я не замечал и откуда уже не было возврата. Он помог мне окончательно сформироваться как личности и стать тем, кем я являюсь. А если и в этот раз отец видит дальше и глубже меня? Только теперь пропасть грозит не мне, а той, чья судьба значит для меня гораздо больше собственной, поэтому я не имею права ставить ее на карту.
Но ведь Гаэтан, при всей его мудрости, все же человек, а, следовательно, не застрахован от ошибок. Если, оттолкнув Эль, я не только свою жизнь лишу смысла, но и ее погружу в пучину безысходности и отчаяния? Если из-за каких-то домыслов окажется разрушенным не только мое счастье, но и будущее самой прекрасной девушки на свете? У меня нет права ошибиться, не в этот раз, слишком высока цена.
Но что же делать? Едва ли не впервые я, с моей-то самоуверенностью и самостоятельностью, так остро нуждался в мудром совете. Как принять решение, когда разум твердит одно, а душа молит о другом? Но ведь единственный человек, с которым я мог поделиться любыми сомнениями — это и есть отец, и он уже сказал свое мнение. Именно сейчас особенно не хватало понимающего, надежного друга.
Была бы жива мама, именно к ней, в первую очередь, я и пришел бы за помощью и советом. Наверное, она смогла бы найти убедительные слова, разрешила бы мои затруднения. И я являлся бы счастливейшим существом на планете, либо как-то смирился с тем, что сердце принять не в силах.
Я осторожно приоткрыл портьеру. Погода благоволит. Небо хмурилось, солнце, клонясь к закату, едва пробивалось сквозь густеющую дымку, вдали наползала огромная черная туча. Очевидно, позже разразится гроза, дошедшая до Парижа с побережья. Пожалуй, можно рискнуть выбраться из дома, стены которого душили и сводили с ума. Захватив зонт, я прошел в гараж и вскоре уже подъехал к воротам Пер-Лашез. Там же приобрел цветы у припозднившейся цветочницы, и зашел внутрь. Последние посетители тянулись по дорожкам к выходу.
— Кладбище через полчаса закрывается, месье, — напомнил сторож. Я только кивнул в ответ. Гораздо чаще мне приходилось бывать здесь именно после закрытия. Покружив по аллеям мимо скульптур и памятников, монументов и надгробий, я добрался до фамильного склепа Ансело.
Через маленькую надмогильную часовню с безутешным ангелом я спустился по каменным ступеням туда, где в прохладной тишине колумбария замурован в урнах прах моих родных. Когда-то, пустив прочные корни на парижской земле, построив дом в Бельвиле, Гаэтан приобрел здесь кусок земли и заложил склеп для своей семьи, даже не представляя, как рано, к несчастью, тот обретет первых обитателей.
В гробнице темно, но я не стал зажигать свечи, установленные в высоких канделябрах. Небольшое строгое помещение, выложенное гранитными плитами, навевало мысли о вечном покое. Кладбищенские служители честно выполняли свою работу, ни пыль, ни паутина не успевали здесь обосноваться.
Раздираемый сомнениями, с мучительным комом в груди, я остановился возле беломраморных табличек с золотыми буквами «Ноэми Ансело 1896–1913» и «Селеста Ансело 1858–1913» и опустил цветы в вазы. Рядом пустовало еще несколько ниш. Когда-нибудь придет время, и здесь обретет успокоение отец. А вот займет ли кто-то оставшиеся места?
Изначально предполагалось, что они для меня, моей супруги и наших потомков. Тогда я был еще человеком. Только теперь, как напомнил отец, на мне род Ансело и оборвется. Окажется ли здесь мой прах? Возможно. Или я проживу столько, что даже эти камни успеют разрушиться. Или стану завтра горсткой пепла, которую развеет ветер. Так если старик все же прав? Стоит ли обрекать мою девочку на подобную участь?
Перед внутренним взором встал образ красивой темноволосой женщины с благодарными, но грустными глазами, какой я запомнил мать в последний раз еще до болезни, когда пришел домой после драки с Митчелом Кларком.
«Как же поступить, мама? — мысленно обратился я к ней. — Ты всегда желала своим детям только добра, ты была для нас лучшей, самой доброй и заботливой матерью, и я знаю, мечтала видеть сына счастливым. Ты говорила, как хотели вы с отцом, чтобы я встретил достойную девушку и остепенился. И вот же она, я ее нашел — прекрасную и нежную, во многом похожую на тебя. Ради нее я без малейших сомнений готов полностью изменить свой уклад.
Не сомневаюсь, что Эль стала бы невесткой, о которой ты мечтала, а для Ноэми — любимой сестрой и подругой. Наша семья была бы счастливейшей на Земле. И я никак не в состоянии смириться с приговором отца. То, что он не просто не поддержал меня, а еще и настаивал на своей правоте — внезапный, шокирующий удар. Что же делать, мама? Какой путь выбрать? Не лучше ли слушать сердце, ведь это моя жизнь?».
Сверху послышались приглушенные раскаты грома, гроза готовилась омыть город.
Женщина в моих мыслях по-прежнему мягко улыбалась, но в глазах ее застыла печаль: «Джори, мальчик мой! — зазвучал в голове ласковый голос, который никогда не сотрется из памяти — Невозможно построить настоящую семью, если ты не уверен, что сможешь сделать для своей женщины все, что должен настоящий мужчина. При той большой любви, которая всегда связывала нас с Гаэтаном, одна я знаю, сколько слез пролила, когда теряла твоих не рожденных братьев и сестер, и как важно мне было дать возможность супругу иметь наследников. Видимо, ты полагаешь, что с твоей девушкой получится иначе, ведь она будет осознавать, на что идет, и вам для счастья достаточно взаимной любви? Но, глядя на тебя сквозь розовые очки, представляет ли Эль все в истинном свете?
Ноэми была такой же юной и доверчивой, но разве допускал ты мысль о неподходящем для нее союзе? Ты осознавал ответственность за сестру и ее судьбу, и без колебаний вмешался, когда возникла подобная опасность, хотя понимал, как тяжело девочке принять это. Посмотри на Эль не как влюбленный, а как разумный и серьезный старший брат. Что бы ты ей сказал? А если сомнения не отступают, доверься мудрости отца, он говорит от чистого сердца, пытаясь помочь избежать роковой ошибки».
Да, именно так посоветовала бы мама…
Я готов был преодолеть любые преграды, чтобы сохранить нахлынувшее счастье. Но получается, я же сам и должен воздвигнуть между нами высокий надежный барьер.
— Спасибо, мама, — прошептал я в пустоту.
В ответ легкий ветерок, залетевший снаружи, коснулся щеки, будто нежное материнское прикосновение.
Развернувшись, я медленно побрел к выходу. Выбрался из часовни, когда почерневшее небо озарила яркая вспышка, и раздался оглушительный треск, а на землю упали первые тяжелые капли. Я мог стремительным рывком через несколько мгновений оказаться в машине, оставшись сухим, но неторопливо шел по мокрой дорожке, не обращая внимания на лужи, так и не раскрыв зонт, подставив лицо потокам воды, обрушившимся сверху. Природа плакала вместе с моей душой.