Глаза ее матери не были похожи на глаза других людей. Они были разного цвета. Один был голубым, более светлого оттенка, чем у Сольвейг, у которой были глаза ее отца. Другой, однако, был всех цветов в мире, и через него проходили коричневые линии, будто рисунок дерева с корнями.
Иггдрасиль. Люди говорили, что этот глаз принадлежал самому Одину. Это был тот самый глаз, которым он пожертвовал, чтобы обрести всю мировую мудрость. И Бренна была известна и почитаема во всем их мире как Око Бога.
Она говорила, что это была выдумка, как и все истории о ней и истории об отце Сольвейг. Но Сольвейг внимательно слушала, куда бы ни пошла. Она смотрела и видела. И она думала о том, что слышала, и о том, что видела.
Она думала, что эти легенды — настоящие, независимо от того, насколько они правдивы. Легенда — вот что действительно имело значение.
В вере в них была правда, и в том, что они рассказывали, была магия. Сольвейг не знала, был ли чудесный правый глаз ее матери тем самым глазом Одина. Она не знала, почему он не может им быть. Но она знала, что ее мать была великим воином.
Ее мать хотела благоговения и страха — но перед собой, а не перед своим глазом. Сольвейг думала, что это одно и то же. Люди знали Бренну как могущественную Деву-защитницу, но верили и в то, что ее глаз обладает силой. Как бы они ни пришли к этому, благоговение и восхищение, которые они испытывали к ней, были настоящими.
То же самое относилось и к отцу. Он говорил, что великие истории о нем на самом деле были рассказами о его спасении. Он не сражался с Эгиром, ётун просто выплюнул его из моря и спас. Он был тяжело ранен в бою, почти разорван надвое — и у него был длинный широкий шрам на спине, чтобы доказать это, — но в тот день он упал на землю только для того, чтобы больше не сражаться, и он бы умер прямо там, если бы мать Сольвейг не спасла его. Скорбя о потере своего сына, старшего брата Сольвейг, который умер в день его рождения, он бросил вызов Тору, но Тор проявил милосердие и оставил его в живых.
Сольвейг видела, что отец говорит правду, но почему она не могла быть той правдой, которую видели люди? Люди говорили свою правду. То, что произошло, было не так важно, как то, что из этого получилось.
А еще они говорили, что его сердце было пронзено копьем, но он не упал, и что его сердце само вытолкнуло копье из раны. Сольвейг знала факты — она живо помнила, как отца уносили со скейда на носилках, его душа была всего в нескольких шагах от дверей Валгаллы. Это было одно из ее самых ярких ранних воспоминаний. Многие из людей, что теперь рассказывали историю могучего сердца Вали Грозового Волка, были там в день, когда его унесли с корабля. Многие видели, когда он был ранен. Они знали факты, и все равно рассказывали легенду. Факты были одним, но правдой была именно она.
В отца попали три толстые стрелы. Одна из них попала ему в сердце, и раны загноились еще до того, как его доставили домой. Он чуть не умер. Часто, в те недели, когда он лежал без чувств, они думали, что он не выживет.
Но он выжил и полностью выздоровел, если не считать новые шрамы на его широкой груди. И это была настоящая легенда. Снова и снова Вали Грозовой Волк получал раны, которые убили бы любого смертного, и снова и снова он выздоравливал и становился так же силен, как раньше. Вот что было правдой.
Его сердце оказалось достаточно сильным, чтобы вытолкнуть копье. Его тело было достаточно сильным, чтобы вынести такую рану. Его воля была достаточно сильной, чтобы сразиться с богами. Это была правда, о которой рассказывали легенды.
— Подними меч, дочь. Начнем заново.
Клинок Ока Бога висел в ножнах в большом зале, рядом со щитом Бренны. Но тусклое железо тренировочного меча, который держала ее мать, казалось легендарным в ее руках.
Сольвейг уставилась на кусок железа, который мать выбила у нее из рук. Ее ждал настоящий клинок, тот, который ее отец подарил ее матери на их свадьбе. Придет день, когда она будет достойна владеть этой сверкающей вещью. Но не сейчас. Пока она не могла удержать даже этот кусок металла. Ее ладони и пальцы все еще болели и дрожали от силы удара матери. Ей потребовалась вся ее концентрация, чтобы не затрясти руками от боли.
Она была дочерью двух легенд, и ничего на свете не хотела так сильно, как быть достойной их историй.
Стоя перед матерью, чувствуя, как боль поет в ее руках, Сольвейг пока не чувствовала себя достойной чего-либо.
— Подними его, мое солнце.
Тень ее отца упала на Сольвейг и тупой клинок, который она еще не успела поднять. Должно быть, отец вышел из зала, чтобы посмотреть на ее унижение.