В том же порядке, как и накануне, — впереди грузовик, за ним легковой «оппель», — машины выехали на большак. Тамара, закутанная в старую солдатскую шинель, полулежала на заднем сиденье. Рядом с ней сидел Банфельди, возле шофера дымил трубкой Шверер.
С одной стороны дороги кутались в молочную пелену тумана низкорослые кусты, с другой — до самого горизонта — тянулась гладкая, как стол, равнина.
Над равниной поднимался кумачовый диск солнца. Он медленно и торжественно всплывал за полосатой грядой облаков. Новый день, рождаясь в его золотых лучах, стремительно и неудержимо летел по русской земле с востока на запад.
Один из этих лучей, проникнув за толстое ветровое стекло «оппеля» и миновав задремавшего Шверера и угрюмого Банфельди, коснулся лица Тамары. Он долго ласкал это изувеченное лицо, и, наконец, ресницы на левом глазу девушки дрогнули. Маленький ясный зрачок загорелся золотым блеском и долго впитывал в себя всю нежность, всю теплоту этого прилетевшего с востока солнечного луча, который совсем недавно видел и дальневосточную тайгу и могучие сибирские реки, и города Урала, и луга и леса Тамбовщины… А потом золотистый блеск в маленьком зрачке погас, и обожженные девичьи ресницы опустились навсегда…
Банфельди первый заметил случившееся. Он несколько раз отпихивал от себя сползавшее с сиденья тело Тамары и, вдруг догадавшись, толкнул в спину Шверера.
— Господин подполковник, господин подполковник! Она умерла…
Взвизгнули тормоза. Сорвав с ветрового стекла смотровое зеркальце, Шверер рысью обогнул машину, открыл дверцу и поднес зеркало к губам Тамары. Поверхность зеркала оставалась чистой. Задыхаясь от бешенства, Шверер выволок тело Тамары на дорогу. Подполковника била истерика. Трясущимися руками вытащил он из заднего кармана пистолет и в неутолимой бессильной ярости разрядил всю обойму в лежащее перед ним тело.
Потом он сидел в машине и нюхал пузырек с кокаином. Дерка и Шпирк вырыли шагах в двадцати от дороги неглубокую яму. Банфельди сходил в машину за «лейкой» и, сверкая на солнце объективом, несколько раз сфотографировал Тамару. Потом тело опустили в могилу и забросали землей, тщательно заровняв это место.
В Алексеевку машины вернулись поздно вечером. А ночью поселок, где расположился немецкий гарнизон, бомбила советская авиация. С ревом проносились «Илы» и «Яки». Рвались боеприпасы, пылали склады с продовольствием и снаряжением, в панике разбегались по улицам обезумевшие от страха фашисты.
Поставив последнюю точку, полковник Григорий Терентьевич Голинчук встал из-за стола и подошел к окну. Рапорт руководству по «Делу разведчицы Дерунец» был окончен, в «Тамарину папку» был вложен последний документ.
Стоя у окна, глядя на шумные московские улицы, на вереницы машин, на людские потоки, непрерывно текущие по тротуарам, Григорий Терентьевич думал о многом: перед ним еще раз проходили все те, кого узнал и с кем познакомился он за эти долгие «Тамарины» месяцы. И хотя полковник Голинчук прожил на свете уже не один десяток лет, перевидел много и хорошего и плохого. «Дело Тамары» еще и еще раз убедило его в том, что нет на свете силы сильнее, чем любовь к своей Отчизне, к своему народу.
…За стеной гулко пробили часы. Взяв со стола «Тамарину папку», полковник Голинчук отправился на доклад к генералу.
…На стене — в скромной деревянной рамке — портрет худощавого человека в обыкновенной солдатской гимнастерке, с небольшой бородкой. В ясных и твердых глазах, за волевым, проницательным прищуром — чуткая внимательность, мудрая человечность. Это — Дзержинский.
И хотя нет никакого внешнего сходства между человеком на портрете и хозяином комнаты, сидящим под этим портретом за письменным столом, мы невольно отмечаем в облике этих двух людей нечто общее, более существенное, значительное, чем просто внешнее сходство.
Полковник Григорий Терентьевич Голинчук рассказывает нам о найденных им совсем недавно новых документах «Тамариного дела». Иногда он открывает лежащую перед ним на столе «Тамарину папку», надевает очки и читает какую-нибудь справку или выписку. В такие минуты кажется, что перед нами сидит старый, добрый учитель, рассказывающий о своем любимом ученике.
— Вот то, чего так добивался от Тамары Дерунец подполковник Шверер и чего ему так и не удалось добиться, — говорит Голинчук.
Узкая, пожелтевшая от времени полоска бумаги, и на ней еле заметная машинописная строка: «Солнце поднимается на востоке».
— Это та самая контрольная фраза, которая была сообщена Тамаре перед самой выброской. Если бы Мария Жукова знала эту фразу, фашистам удалось бы вызвать разведгруппу Брянского фронта на заранее подготовленное место, захватить и уничтожить ее. Но Жукова не знала контрольной фразы, а Тамара Дерунец не выдала ее врагам.