Виктор взял ее за руку, и они, перейдя улицу, пошли по теневой стороне, прячась от лучей солнца, которые были сейчас так некстати в этом тронутом суровой печатью войны городе…
Они долго шли молча: каждый был занят своими мыслями.
— Тамара, — неожиданно замедлил шаг Виктор, — мне кажется, что мы знакомы друг с другом уже давно-давно. А ведь на самом деле…
— А на самом деле, — улыбнулась Тамара, — ты ничего-ничего не знаешь обо мне.
— Да, не знаю, — смутился Виктор. — Вернее, знаю и не знаю. Я знаю, что ты хорошая, добрая, красивая…
Возле большого красного здания Тамара невольно остановилась. Тихо было вокруг, тихо было внутри здания. И вдруг — тук! тук! тук! — кто-то бежал сверху по старой лестнице. На крыльце показалась девочка с кожаной, наверное, отцовской полевой сумкой в руках. Задержавшись на минуту, она беспечно закинула сумку за спину и побежала через улицу.
— Пойдем! — потянула Тамара Виктора.
Они вошли в пустое здание школы. Гулко раздавались шаги. Медленно поднимались они вверх по ступенькам.
— По этой лестнице я бегала десять лет, — задумчиво проговорила Тамара. — Подумать только — целых десять лет!
Она остановилась и увидела себя первоклассницей, осторожно спускающейся по крутой лестнице. Робко поскрипывали туфельки, Тамара считала ступеньки, каждый раз сбиваясь на счете десять.
Второй, третий, четвертый класс… Пятиклассницей она уже сбегала по лестнице вприпрыжку, перескакивая через ступеньки. Башмаки с железными подковками выбивали частую, торопливую дробь. Тамара загадывала: если последняя ступенька попадет под «чет» — мама опять испечет в субботу пирог с яблоками.
А в десятом классе у нее были туфли на каблуках. Не очень, правда, высоких, но все-таки на каблуках. Тамара любила вместе с подругами, взявшись за руки, неторопливо спускаться по лестнице вниз, легонько задевая каблучками за край каждой ступеньки. Ребята-одноклассники оглядывались вслед девушкам, а они делали вид, что ничего не замечают!
Озорная мысль пришла в голову неожиданно, и Тамара быстро побежала вниз. Тук! Тук! Тук!
— Догоняй! — крикнула она.
Но Виктор не побежал за ней. Виктор стоял наверху и молчал. Он вспоминал свою школу, свою лестницу. Ведь у каждого в жизни есть своя школа, своя такая лестница…
…А потом они снова бродили по тихому, почти безлюдному Тамбову. Тамара прощалась с родным городом — как и Виктор, она должна была уехать отсюда сегодня ночью.
…В полутемном зале станционного ресторана Виктор попросил у старика-буфетчика два стакана кипятку. Буфетчик ходил на костылях. Держа в одной руке поднос, а другой неуклюже опираясь на костыль, он подошел к столику и неловко поставил стаканы.
— Вы у меня сегодня первые посетители, — сказал буфетчик и завел патефон.
Виктор достал из вещевого мешка большой кусок сахару. Они поочередно окунали его в стаканы и откусывали по маленькому мокрому кусочку.
…Виктор уезжал первым. Было уже совсем темно, когда они вышли на перрон. На черном небе неподвижно застыли серебристые россыпи мерцающих звезд.
Без огней, без гудков подошел поезд. Виктор сунул свои вещи в тамбур и повернулся к Тамаре:
— Ну… — сказал он и замолчал.
Тамара стояла перед ним растерянная, испуганная. Нужно было прощаться, а еще не было сказано самое важное, самое главное.
Вдоль вагонов шел кондуктор. В руках у него раскачивался фонарь.
— Отправление через две минуты, — бросил он скороговоркой и пошел дальше, к паровозу.
И вдруг Тамара почувствовала, что она летит с крутой горы в пропасть. Казалось, остановилось сердце. Вытянув руки, она сделала слепой шаг вперед и припала головой к груди Виктора. Привстав на носках, она потянулась к нему мокрым от слез лицом и, встретив его губы, крепко прижалась к ним, словно боялась, что кто-то чужой отнимет их у нее.
Только сейчас, стоя у вагона поезда, Тамара остро почувствовала всю нелепость, всю несуразность прошедшего дня. Как нереальна, как призрачна была их мечта о счастье — сегодня, сейчас, в это суровое время…
Поезд ушел. Тамара отдала свой чемодан в камеру хранения и, выйдя в станционный садик, села на скамейку возле большой круглой клумбы.
Тамара вытерла глаза. Ей хотелось всплакнуть еще, одной, теперь, когда ее никто не мог видеть. Но больше не было слез.