Ржавой тяжелой цепью ее за ногу привязали к столбу стойла.
Посреди ночи солдат Шпирк — часовой, дежуривший у ворот сельской управы, — услышал протяжный сдавленный стон. Испуганно оглянувшись, часовой прислушался. Через минуту стон повторился. Теперь часовой понял: в сарае стонала пленная.
Стоны раздавались все чаще, нестерпимое страдание слышалось в них. Шпирк задумался: по неписаным законам войск того рода, в которых он служил, ему следовало оставаться безучастным ко всему происходящему. Но такие невыносимые мучения, такое страдание чувствовалось в этих протяжных, сдавленных криках, что даже в зачерствевшей, равнодушной к людскому горю душе солдата контрразведывательной команды шевельнулось что-то человеческое.
Шпирк вошел в дом и разбудил фельдфебеля Банфельди.
— Она стонет, очень громко, — говорил он на ухо ничего не понимающему сонному фельдфебелю.
Шпирк и Банфельди, освещая дорогу карманным фонарем, вошли в сарай. На полу, забрызганная грязью, лежала Тамара. Тело девушки вздулось и было покрыто черно-синими пятнами. Тамара была без сознания. Ее лицо пылало, невидящие глаза косили по сторонам. Она бредила — искусанные, обметанные белым налетом лихорадки губы что-то бессвязно бормотали, судорожно сжимались.
— Иди буди Шверера.
Разбудить подполковника было делом нелегким: на полу возле его кровати валялась пустая бутылка из-под коньяка. Шпирк долго тормошил подполковника за плечи. Наконец Шверер сел на кровати и спросил, что от него хочет эта пьяная скотина Шпирк. Путаясь и запинаясь, солдат рассказал о том, что у русской парашютистки началось заражение крови и что господин фельдфебель Банфельди послал его доложить об этом господину подполковнику.
— К черту! — заорал Шверер. — Идите к черту вместе с вашим Банфельди и всеми русскими парашютистками! Эта проклятая девка сидит у меня в печенках, она будет преследовать меня до самой смерти!
Испуганный Шпирк попятился к дверям.
— Ничего не сделается вашей парашютистке, она живуча, как кошка! — продолжал кричать Швеpep. — Вернемся в Алексеевку — я заставлю ее дать все нужные нам показания!
Он откинулся на высокие подушки и добавил уже спокойно:
— Пошел вон, не мешай отдыхать!
…Перед самым рассветом Шпирк снова разбудил Банфельди.
— Я не могу больше там стоять, — говорил он, расстегивая дрожащими пальцами шинель. — Она плачет, зовет мать и какого-то Виктора.
— Возвращайся на пост, слышишь! Ты солдат или баба? — угрюмо произнес фельдфебель, исподлобья глядя на Шпирка.
— Я больше не пойду туда!
— Пойдешь! Я приказываю.
— Нет!
Несколько секунд солдат и фельдфебель, не мигая, смотрели друг другу в глаза, потом Банфельди выругался, махнул рукой и пошел в соседнюю комнату. На пост к сараю ему пришлось назначить Дерку.
…Утром солдаты вытащили Тамару из сарая, чтобы положить в кузов грузовика.
Шверер, выспавшийся, тщательно выбритый, поднес к ее лицу пузырек с нашатырным спиртом. Через минуту Тамара открыла изуродованный левый глаз и медленно обвела взглядом двор, машины и стоявших перед ней людей.
— Может быть, сейчас вы все-таки вспомните, где закопан парашют? — зло спросил подполковник.
Обожженные ресницы вздрогнули, и Тамара чуть заметно покачала головой: «Нет!»
— Ну что ж, — неожиданно миролюбиво сказал Шверер. — Подождем до Алексеевки. Думаю, что там вы, наконец, заговорите.
Подполковник подозвал Банфельди и протянул ему какой-то пузырек.
— Сделайте ей укол, а то она сдохнет по дороге. Посадите в мою машину, чтобы не очень трясло.
В том же порядке, как и накануне, — впереди грузовик, за ним легковой «оппель», — машины выехали на большак. Тамара, закутанная в старую солдатскую шинель, полулежала на заднем сиденье. Рядом с ней сидел Банфельди, возле шофера дымил трубкой Шверер.
С одной стороны дороги кутались в молочную пелену тумана низкорослые кусты, с другой — до самого горизонта — тянулась гладкая, как стол, равнина.
Над равниной поднимался кумачовый диск солнца. Он медленно и торжественно всплывал за полосатой грядой облаков. Новый день, рождаясь в его золотых лучах, стремительно и неудержимо летел по русской земле с востока на запад.
Один из этих лучей, проникнув за толстое ветровое стекло «оппеля» и миновав задремавшего Шверера и угрюмого Банфельди, коснулся лица Тамары. Он долго ласкал это изувеченное лицо, и, наконец, ресницы на левом глазу девушки дрогнули. Маленький ясный зрачок загорелся золотым блеском и долго впитывал в себя всю нежность, всю теплоту этого прилетевшего с востока солнечного луча, который совсем недавно видел и дальневосточную тайгу и могучие сибирские реки, и города Урала, и луга и леса Тамбовщины… А потом золотистый блеск в маленьком зрачке погас, и обожженные девичьи ресницы опустились навсегда…