Екатерина Бурмистрова
Солнце
Огромный полукруг алого солнца начал таять на железном краю Стены.
Егор швырнул лопатку в ящик и принялся отряхивать одежду.
— Как тебя… Андрей, да? Составь мне компанию, будь любезен. Я хочу сегодня поужинать на воздухе и распорядился приготовить на две персоны.
Мама Егора прислала нам ужин на подносе, накрытом двумя салфетками, стоявшими домиками над тарелками. Мы уселись прямо на ящики с инструментом, и я тотчас закурил, чтобы скрыть замешательство перед содержимым подноса. Егор заглянул под белоснежный краешек, с легким укором сказал: «Мама!» и, благодушно вздохнув, повязал себе салфетку. Я медленно сделал то же самое.
Егор приподнял изящную, почти кокетливую крышку на супнице и перевел на меня потеплевший взгляд.
— Ты ешь тяжелую пищу?
Я пожал плечами.
Мы с Егором уже две недели утрамбовывали вечно осыпающуюся западную часть Дома. Я вставал немного раньше, пережидал, пока наша часть на несколько минут отъедет от западной, и когда они снова смыкались, переходил на их сторону.
Егор с семьей жил на лучшем, предпоследнем этаже. На последнем жили наблюдатели. Кто-то рассказывал, что летом Солнце заглядывает в такие квартиры на целый час. Егор спускался на работу прямо из подъезда, делал несколько шагов влево и — вот он, фронт работ — неровные впадины на уровне первого этажа. Я заполнял их глиной и лежавшими вокруг комьями земли, а Егор ровнял и доводил до гладкости, напевая какую-то иностранщину.
На второй день я не удержался и спросил:
— А вас-то зачем погнали?
— То есть? — вежливо удивился Егор, — кого это «нас»?
— Ну, тебя-то кто работать заставляет?
— Я сам так решил. Вообще, меня папа еще в детстве записал в полк, так что я уже офицер. Но этим летом я им предъявил ультиматум: либо работаю, как обычный солдат, либо ухожу в свободные художники.
Мы продолжили работу, но через минуту я признался:
— Я вот тоже рисую немного…
— Почему «тоже»?
— Ну, ты сказал, что хочешь стать художником.
— Нет-нет, это я в гипотетическом смысле. В плане ухода в неоплачиваемую профессию. А в каком жанре рисуешь? Пейзаж, портрет?
— Рисую, в основном, солнце. Оно к нам очень редко заглядывает.
— А где можно посмотреть работы? В твоей мастерской?
Я медленно кивнул.
После заката мы пошли к восточной части.
— Неужели это самый, самый край Дома? — взволнованно говорил Егор, держась за осыпающиеся стены, чтоб не свалиться. — Никогда не думал, что попаду сюда.
Егор так никогда не узнает, что та полутемная комната, куда я привел его после работы, — моя квартира. Это наша на двоих с Порфирием кухня-спальня-гостиная, это приемная Порфирия по мелкому ремонту и, в последнюю очередь, моя мастерская.
Впрочем, Егор нашел обстановку романтичной.
— Прямо Монмартр, — с легкой завистью сказал он, протискиваясь в наш лаз. Пока он оглядывал двери соседей, я успел живописно расставить холсты у стен и водрузить посередине мольберт.
Егор немного походил по комнате, аккуратно обходя землю, успевшую влететь в окно. Кроме картин он внимательно осмотрел наш бугристый потолок, пригляделся к приемному окошку на двери с подписанными рукой Порфирия часами работы (лицо его выразило научный интерес) и спросил, как выйти наружу. Я отодвинул засов и пошел провожать его до стыка половин Дома. Прощаясь, Егор серьезно сказал:
— Я совсем не знал тебя. Жаль, мама не видела твоих работ, она любит авангард. Но если на нашей половине пройдет выставка, мы придем всей семьей. Ты — талант. Позволь пожать руку.
Никто не может сопротивляться подобным словам, и я не стал исключением. Так началась дружба двух разных половин Дома.
С утра мы по большей части работали молча, но после обеда Егор обычно начинал монологи. Он вообще любил пофилософствовать вслух:
— Почему полдома отъезжает два раза в день — с рассветом и закатом? Почему наши квартиры сотрясаются, а иногда рушатся?
Первый раз я решил ему ответить, но оказывается, это был риторический вопрос, поскольку сначала он меня не допускал до рассуждений о таких материях. Перебив меня, Егор ответил сам себе:
— Существуют несколько точек зрения по этому поводу, я же не разделяю ни одной.
Он сделал паузу и посмотрел на меня.
— Ну? — спросил я.
— Что до меня, так я уверен: встряхивание есть перемещение материи, которая постоянно меняется.
— Так-так, — сказал я. (Так обычно говорил Порфирий, поглядывая на мои «солнца» и силясь их понять). — Ну, а мы сами встряхиваемся?