-Никак гавкает на тебя, дед?
-Дак ведомо ж – нерусское. – И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: - Гадость…- Но
звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются
до его зова.
-И чего звонить, коли все тут?- спрашивают деда.
-Порядок такой.
А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром
молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:
-Гукай-ка девок, Поликарп.
Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на
ведро с молоком:
-Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…
Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только
лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми
муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.
-Тоже притомились девки,- отметила Дуриманиха.- Выше меры и конь не скача.
Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на
лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.
Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.
-Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. – с грустной
болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. – Господи
Праведный!.. Да сядьте вы где! – остановила она их.- Дайте хоть дыхнуть без вас!..
Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с
березовым соком.-Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим?- скорей для разговора, чтоб отвести душу
да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.
-Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, - осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. –
Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она,
бедная, может, горше, чем мы…
-А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? – с раздражением от голода и усталости, вскинулась
Варвара.- Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!...
-Ладно вам, женщины,- проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними
на равных эту же лямку.- На собрании решили.
-А ты уже и погавкать нам не даешь!- набросилась на нее Варвара.- Может, выболится скорей, а ты
все женщины да женщины… Женщины – это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих
тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что «бабы».
-Не расходись, Варвара! Цить!- хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. –
Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.
-На хронте, на хронте, - незлобно передразнила ее Варвара.- А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не
горше…
Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках
костра.
-Господи Милостивый!- пригорюнилась Варвара. – Нечто ж я баба? - тихо пожаловалась она себе,
будто рядом с ней никого не было.- Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая…
И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже
куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест,- перекрестилась она, валясь спиной на
пашню.- Все чисто забыла…
Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.
С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами
следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.
На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.
Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды,
задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с
выпирающими костями больших, загнутых пальцев. «И куда все подевалось?»- подумала она без
всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да
вспомнить не могла.
Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.
В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают
ребенка, покачивалась.
Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.
-Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная,- подсела к ней Надежда.- Говорила тебе, дурочке: «Намотай на
лямку тряпок побольше», дак не послушала. Девки,- обратилась она к бабам,- давайте за плуг ее
поставим: грудь дурочка намулила.
-Наподбрикивалась,- присела перед Верой Дуриманиха.- Покажь.
Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..-Во-во,- осуждающе сказала Дуриманиха.- Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас,
девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они
ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое:
здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…
И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:
-Марш за плуг!
-Не пойду я за плугом. Сказала – и все…
Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.
-Вот горбачевская порода,- покачала головой Дуриманиха.- Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за
плугом.
-У-у! Так, так, так!- затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону
косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте,
топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами,
тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет
в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.
Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом
воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над
землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.
И слово «колхоз», может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное
значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на
будущее счастье и удачу.
Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент
непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое
вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.
Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам
своим верить не хотели.
-Что ж, девки,- с тихим вздохом подытожила Дуриманиха,- когда и они нас разглядывают, как
вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.
Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в
прибрежных кустах.
Пришло время самим борозду начинать.
А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое
начало соловья над речкой.
И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:
-Может, завтра запашем?- И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли…
И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.
Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:
-Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть