Это был Йорам Базак. Когда-то они вместе учились в Беер-Шевском университете. Базак подсел к их столику. Завязался оживленный разговор. Говорили обо всем. Об Израиле и палестинской проблеме, о левых и правых. Йорам все больше мрачнел. Ему совсем не нравился экстремизм его приятеля. А Вануну вдруг сказал:
— Йорам, ты знаешь, где я работал. Как бы ты поступил, если бы я опубликовал в британской газете сведения о ядерном потенциале Израиля?
Йорам быстро взглянул на него:
— Я бы сам доставил тебя в израильскую тюрьму.
После этого вечера глубокая тревога уже не покидала Вануну. Встреча со старым товарищем приподняла непроницаемую завесу, за которой скрыто будущее. Он начал понимать, что удар, который он намерен нанести Израилю, бумерангом поразит его самого.
— Ты не знаешь, что такое Мосад, — сказал он Уонди, — меня пристрелят на любой улице, и никто даже не увидит убийц…
Но отказаться от своего замысла Вануну уже не мог. Он стал угрюмым и раздражительным. Даже общество Уонди уже не выносил. Все вечера проводил теперь в одиночестве, в том самом ресторанчике, где встретил Йорама.
24-го сентября разверзлись хляби небесные и потоки воды обрушились на Лондон. Даже желтки фонарей не различались в липком тумане, окутавшем город. Вануну вошел в свой ресторанчик и замер. За его любимым столиком сидела блондинка с точеным лицом и глазами настолько наивными, что ее порочность не вызывала сомнений. Таких красоток он прежде видел только на обложках журнала «Плейбой». Взгляд, который она бросила на Вануну, означал, что не все еще потеряно для него как для мужчины.
Какая-то сила заставила его подсесть к ней и завязать разговор. Это очаровательное существо звали Синди. Она оказалась американской студенткой, путешествующей для своего удовольствия. Много пили. Трепались. Давно уже Вануну не чувствовал себя так свободно и легко. К тому же оказалось, что она остановилась в его отеле. Вот и не верь после этого в судьбу! Поздно вечером, когда Вануну, проводив Синди, попытался войти в ее комнату, она сказала:
— Не сейчас, дорогой. Я очень устала. А завтра рано утром я улетаю в Рим.
Глядя на вытянувшуюся физиономию Вануну, Синди расхохоталась и добавила:
— Там у меня очаровательное гнездышко. Если хочешь, полетим вместе…
И вот они в Риме, в такси, мчащемся по незнакомым улицам. Синди сидит рядом. От нее веет могильным холодом, и страшное подозрение закрадывается в душу Вануну. Он хочет крикнуть, распахнуть дверцу и выскочить, но его воля парализована. Он даже не в силах приподнять налившуюся свинцом руку…
Такси останавливается возле старого дома с облупленными стенами. Синди открывает дверь своим ключом, жестом приглашает его войти. Сильный удар по голове опрокидывает его на пол, и последнее, что он видит, — это лицо Синди, наклонившейся к нему со шприцем в руке. В ее глазах такое выражение, какое бывает у людей, когда они видят скорпиона.
Скованный по рукам и ногам, в трюме какого-то корабля, возвращается Вануну на родину. Синди нет рядом с ним. Его сопровождают плечистые угрюмые парни. Один из них говорит ему:
— Мы знаем о тебе все. Даже то, что ты выкрест.
7-го октября 1987 года Вануну доставлен в отечественную тюрьму. Ему швыряют матрас на холодный пол. Через несколько дней вызывают на первый допрос.
— Смотри, что ты сделал, — говорит следователь и бросает на стол газету «Санди Таймс».
…Проснувшись однажды утром, герой Кафки обнаружил, что он превратился в насекомое… Как человек превращается в скорпиона? А может, вообще не было никакой метаморфозы, и Вануну всегда носил яд в своей душе? Или же, как Кащей, упрятал свою душу в такой надежный тайник, что и сам позабыл, где она находится?
Всеобщая известность, пусть даже с отрицательным зарядом, будоражит воображение. После того, как Вануну обрел славу Герострата, многие, знавшие его в прежней жизни, чуть ли не гордятся знакомством с ним, охотно о нем рассказывают. Пытаются его понять. И не могут.
Все в нем вызывает раздражение: и безвкусица поступков, и полное отсутствие стабильности во всем, превращающее его в игрушку собственных страстей. Десятки статей написаны о нем, и, просматривая их, поражаешься отсутствию однозначных оценок. Все зыбко, расплывчато, неуловимо, и поэтому все ставится под сомнение: интеллект, политические убеждения, отношение к религии и семье, даже мужские способности. Переходы из лагеря в лагерь совершались им с такой легкостью, словно в нем изначально были заложены гены, предрасполагающие к предательству. От Кахане к Вильнеру, от иудаизма к христианству, от пуританского целомудрия к работе натурщика — голова кружится от всех этих немыслимых кульбитов.