— Вы идете хорошо, мальчики. Не останавливайтесь. Готовьтесь открыть огонь.
Я вижу, как командиры в башнях поднимают вверх правую руку. Приказ им ясен.
Мой танк с ходу взлетает на насыпь, словно подброшенный невидимой могучей рукой. Слева от меня догорает наш „Центурион“. Внизу я вижу всю долину. Вот они, сирийцы. Как на ладони. Их танки тоже ползут сюда с другой стороны. Они опоздали на несколько минут…
Танки вокруг меня начинают палить с бешеной скоростью. Сейчас они напоминают охотничьих псов, дорвавшихся до дичи. Сирийские танки вспыхивают один за другим. Танкисты выскакивают из них и разбегаются, как тараканы. Радостное чувство охватывает меня.
Это — победа. По рации звучит хриплый голос Рафуля. Он старается говорить спокойно, но я улавливаю нотки ликования в его голосе.
— Сейчас они сломаются, — говорит Рафуль. — Продолжайте в том же духе.
Мы продолжаем. Сирийцы отходят по всему фронту. Наши самолеты снижаются на них, хищно сверкая крыльями, и завершают разгром. На следующий день я насчитал на поле боя 250 сгоревших сирийских танков».
С тех пор дважды в год Кахалани бросает все и поднимается на Голаны вместе с семьями своих бойцов, погибших в этом сражении. И всегда открыты двери его дома для вдов и сирот павших товарищей.
После Войны Судного дня Кахалани был назначен командиром той самой ставшей уже легендарной седьмой дивизии. Его, национального героя, можно сказать, носили на руках. Направили на учебу в американскую академию бронетанковых войск. Как только вернулся в Израиль, присвоили звание бригадного генерала. В 1980 году Кахалани назначается командиром корпуса.
Все шло хорошо до Ливанской войны 1982 года, ставшей началом конца его военной карьеры.
Кахалани обладал невероятной стойкостью, целеустремленностью и силой воли. «Гибкая человеческая сталь» — охарактеризовал его один из журналистов. В Шестидневную войну он горел в танке. Восемьдесят процентов тела было поражено ожогами. Целый год провел в больнице, прошел десятки мучительных операций по пересадке кожи. Врачи считали чудом, что он вообще выжил. Утверждали, что быть ему инвалидом до конца дней.
А он сумел, буквально истязая себя упражнениями по разработанной им самим системе, полностью восстановить работоспособность и вернуться в действующую армию.
Но… недоброжелатели уже тогда шептались:
— Кахалани — храбрый и исполнительный офицер. Жаль только, что он — выходец из Йемена. У него восточная ментальность. Европейская широта мышления ему недоступна. Ему не сделать большой карьеры…
В конце Ливанской войны Кахалани вдруг обнаружил, что невидимая всесильная клевета следует за ним по пятам…
Про него говорили, что он бросил свои войска в лобовую атаку на крепость террористов Бофор вопреки приказу военного командования, изменившего первоначальные планы. Утверждали, что Кахалани не прибыл вовремя к Сидону, и поэтому штурм этого города пришлось поручить другому корпусу.
Клевета сопутствовала Кахалани — ползучая, неуловимая, не принимавшая конкретных форм, непонятно от кого исходившая и потому особенно опасная.
Никаких формальных обвинений против Кахалани не выдвигалось. Ни со стороны высшего командования, ни при разборе операций Ливанской войны в генеральном штабе.
Но за его спиной сплетничали. Штабные офицеры говорили друг другу: «Есть мнение…» — и многозначительно пожимали плечами. И Кахалани, прямой и горячий, бросается в бой. Но его неотразимые удары поражают лишь воздух. На его стороне правда, но он сражается с тенями, с призраками, с пустотой. Он рискует стать смешным — ведь у него нет явных врагов.
Уж не страдает ли этот храбрый до безумия офицер манией преследования?
— Чего ты кипятишься? говорят ему. — Кто тебя обвиняет?
А Кахалани продолжает защищать свою честь. И произносит длинные монологи, на которые никто не обращает внимания.
«Те, кто утверждают, что я атаковал Бофор вопреки приказу, просто бессовестно лгут, — говорит он. — Со мной были десятки офицеров. Спросите их, знали ли мы хоть что-нибудь об изменении приказа. С моим корпусом взаимодействовали авиация и артиллерия. Я лично находился в постоянном контакте с генеральным штабом. Там прекрасно знали, что я иду на Бофор. И как мы могли не взять эту крепость, если она находилась в узловом центре пересечения наших коммуникационных линий?