Его взгляд упал на демаскированную аппаратуру.
— Вы захвачены с поличным, — крикнул он. — Надеюсь, у вас не хватит наглости это отрицать.
Стоявший у кровати высокий красивый человек улыбнулся полковнику с такой безмятежностью, что у того на секунду дрогнуло сердце.
— Что это за комедия, полковник? — спросил Таабе. — Вы ведь отлично знаете, кто я.
— Наглость вас не спасет, Я выкрикнул полковник. — Ваше подлинное имя?
— Кемаль Амин Таабе, иммигрант из Аргентины.
— Отлично, — сказал полковник Сувейдани, наблюдая, как его люди складывают миниаппаратуру шпиона. — Вам придется ответить на все мои вопросы позднее.
Эли Коэн посмотрел на часы. Они показывали без четверти восемь утра. На циферблате он успел разглядеть и дату. 21-го января 1965 года. В этот день кончилась его жизнь.
В штабе Мосада уже знают, что произошло несчастье. Но руководители израильской разведки отказываются этому верить. Снова и снова они вызывают своего лучшего агента.
Дамаск не отвечает…
С быстротой тока распространился по Дамаску слух — фантастический, неимоверный, абсурдный. Кемаль Амин Таабе — израильский шпион! Если бы сирийскому руководству сообщили, что израильским агентом является Гамаль Абдель Насер — потрясение не было бы большим…
Как?! Элегантный, щедрый, общительный сириец, миллионер-иммигрант из Аргентины, преуспевающий коммерсант, сочетающий аналитический склад ума с дипломатическими способностями, — израильский шпион? Человек, от которого не было тайн в сирийских правительственных сферах, неоднократно выполнявший секретные поручения руководства партии БААС, друг и доверенное лицо президента Амина Хафеза — шпион?
Да ведь если бы он отказался от аргентинского гражданства, сохраненного по какой-то прихоти, то получил бы министерский портфель! Может ли такое быть?
Но доказательства убийственны. Микрофильмы, минипередатчик, взрывчатка, шифры — все это найдено в тайнике на квартире Кемаля Амина Таабе.
Сомнения исчезли. Человек, знавший сирийские военные и политические секреты, друг министров и генералов, оказался предателем.
Шоковое потрясение сменилось яростью. Сирийские руководители велели немедленно приступить к расследованию.
Что он знал? Какие сведения успел передать врагу? Следователи получили приказ использовать все средства, включая самые жестокие пытки, чтобы сломить Таабе, развязать ему язык. Более того, президент сирийской республики генерал Амин Хафез сам посетил узника в узкой, похожей на гроб камере.
— Свет! — властно приказал президент. Под металлической сеткой на потолке зажглась тусклая, покрытая грязью и паутиной лампочка.
Кемаль Амин Таабе поднялся с железной кровати без матраса навстречу гостю, которого недавно называл другом. Таабе все еще элегантен, несмотря на грязную рубашку и восковые круги под глазами.
Президент молча смотрел на него. Глаза Таабе ничего не выражали. Они уже умерли. А ведь когда Амин Хафез делился с ним сокровенными мыслями, в этих темных глазах светились тепло и понимание…
Час длилась беседа-допрос. И вдруг президентом овладело подозрение.
«Этот человек не араб, — подумал он с жуткой уверенностью. — Он — еврей».
Когда за президентом закрылась стальная дверь и вновь погасла лампочка, ощущение гибели охватило узника.
Густая тьма лилась ему в глаза, в ноздри. Захлебываясь в ней, он жадно ловил пересохшим ртом тяжелый воздух и понимал, что уже нет ни мира, ни звезд, ни родины, ни семьи, а есть лишь мрак и смерть.
В ледяном одиночестве вел он смертельный поединок с палачами сирийской разведки. Есть вещи, которые не может вынести ни один человек.
Полковник Сувейдани своего добился. Без сознания, с вырванными ногтями кровавил Кемаль Амин Таабе пол своей камеры. А в это время полковник Сувейдани информировал президента о полученных от шпиона признаниях. Этот человек не Таабе. Вообще не араб. Он Эли Коэн, израильский еврей.
Летом 1954 года израильское руководство охватила тревога. Британская империя трещала по всем швам. Англичане готовились к уходу из Египта. Старый политический дуэлянт Уинстон Черчилль ввязывался в любую драку, если существовал хоть малейший шанс на победу. Но тогда его не было. Египетские националисты требовали вывода английских войск. Черчилля не испугало бы тявканье этих шавок, но того же добивалась английская оппозиция. Общественное мнение Великобритании также не одобряло ближневосточной политики премьер-министра. Черчилль уступил.