Однако что-то в этой версии не устраивало меня. Мне казалось очевидным, что в интересах Бернара я должна была скрыть свою любовную связь. Но если вдуматься, то было ли это действительно очевидным? Если бы я просто сказала: «Когда я пришла, то обнаружила свою мать мертвой», разве бы они усомнились? Стали бы они спрашивать: «Где вы были? Откуда пришли?» Но даже в этом случае, если бы я ответила, что была в кино, как бы они доказали обратное? Вот именно. Я была настолько проникнута чувством собственной виновности, что сработал рефлекс обвиняемого. Быть может, я донельзя усложнила ситуацию, которая на деле была очень простой. Полиция, вероятнее всего, остановилась бы на обычной агрессии. Ведь обман не был написан на моем лице. На что я возражала самой себе, говоря, что женщина, спасенная in extremis после самоубийства и, видимо, страдающая тяжелым неврозом, не является свидетелем, показания которого принимаются с закрытыми глазами.
Нудно тянулось воскресенье. Бернар занимался своими марками, а я все перемалывала свои мрачные, печальные мысли. Кот, занятый своими делами, зорко следил за нами. Никаких телефонных звонков. Никто не обнаружил тела, никто не позаботился о нем, не придал ему пристойный вид перед вечным сном. Время от времени Бернар поднимал глаза.
— Все в порядке? Интересная книга?
Я уже давно взяла наобум и открыла какую-то книгу, оказавшуюся жизнеописанием Шатобриана. Во мне все звучала знаменитая фраза: «Пусть грянет гром». Учитывая сложившиеся обстоятельства, он не заставит себя долго ждать.
Это случилось в понедельник утром, около десяти часов. Я притворялась, что еще сплю, чтобы Бернар мог спокойно принять душ, побриться и спуститься в столовую. И тут услышала приглушенный звонок в дверь. С этого момента я превратилась в настороженного зверька. Сначала едва различимый звук долгого разговора в кабинете. Затем осторожные шаги Бернара на лестнице. Наконец дверь в комнату приоткрылась.
— Ты спишь?
Ворчание.
— Проснись, Крис.
— Что такое?
Бернар садится на краешек кровати, тихонько тянет за одеяло, которое я натянула себе на голову.
— Прости, Крис. Ужасная новость. Будь мужественной. Твоя мать…
Я прекрасно изобразила удивление и страх.
— Что с ней?
— Внизу комиссар Лериш. Он тебе все объяснит.
— Только не говори мне, что она…
— Да. Ее только что обнаружили мертвой.
К чему пересказывать остальное? Это не роман, а описание. Бернар поддерживал меня на лестнице, и мы производили впечатление дружной пары. Комиссар… впрочем, не важно… комиссар как комиссар. Ничего выдающегося. Корректен, сострадание на лице, но не в глазах. Он рассказал мне, как было обнаружено тело. Почтальон принес заказное письмо. Ему нужна была подпись. На дверной звонок никто не ответил, и он обратился к консьержке. Та вспомнила, что не видела госпожу Роблен в воскресенье. Это показалось ей странным. У нее был дубликат ключа, поэтому все дальнейшее было очень просто.
Почему я описываю все эти подробности? Потому что всегда восторгалась сложными жизненными поворотами. В принципе обнаружить преступление должна была секретарша. Так ведь нет! Понадобился почтальон, консьержка и ее ключ. И в моей истории все будет так изворотливо и странно, как мозаика со своими капризно нарезанными кусочками. Ладно, вернусь к трагичному происшествию, ибо известие о нем быстро долетело до самого верха. «Как, госпожа Роблен, генеральный директор верфей Роблен?» И Лериш принялся за работу. Мы устраиваемся в гостиной. Комиссар извиняется за вторжение и начинает задавать вопросы из серии тех, которые состоят из начетничества, хитрых возражений и просчитанных колебаний. «Прошу прощения, мадам, но я кое-чего не понимаю» — и появляется на первый взгляд совершенно безобидная фраза: «Господин Вошель был в курсе ваших частых отлучек?» Или же разговор теряется в изнуряющих размышлениях.