- Когда? Почему? – шептала она, силясь понять слова женщины.
- Я думаю, тебе виднее, почему…
Они обе замолчали.
Неужели из-за…
«Из-за меня, из-за меня…» — бормотала Марина, с каждой секундой ненавидя себя всё сильнее. Риточка, глупенькая. Зачем же ты так…
Губы дрожали, и снова хотелось курить и плакать.
Только на кафельном полу валялась пустая пачка сигарет, а слёзы так и стекали вниз по горящим щекам, не переставая.
Она всё помнила. Каждое слово, каждый взгляд. И помнила ту страшную фразу, которую так и не смогла договорить:
- Она… Она…
- Жива, — произнесла её мать, и Марина с болезненным всхлипом выдохнула. Спасибо, Господи! Спасибо, что не дал ей совершить непоправимое! — А теперь, я думаю, тебе есть, что мне рассказать, — добавила Ритина мама, выждав паузу. И Марина поняла, что точка возврата давно пройдена. Поняла, что расскажет ей про них с Ритой всё, потому что просто не сможет врать женщине, чья дочь сейчас лежит в больнице с перебинтованными руками. Чью дочь она любит и чуть было не потеряла из-за собственной глупости.
- Простите меня, пожалуйста… — начала она, зная, что вряд ли получит это самое прощение. Эта правда должна была открыться совсем не так. Только не так. Ради Риты, не ради неё. Но поздно посыпать голову пеплом – Рита сама так решила и уже этого не изменить. Вот только как произнести вслух – «Я люблю Вашу дочь. И она меня тоже…». На самом деле не так уж и сложно. Гораздо труднее сейчас сидеть на этом чёртовом подоконнике и осознавать, что потеряла единственный шанс хотя бы раз снова увидеть любимую девушку, попросить у неё прощения и почувствовать на себе её любящей взгляд.
А на каменном подоконнике было так чертовски холодно.
========== Часть 18 ==========
Вот уже неделю я открываю глаза и вижу белый потолок одинокой больничной палаты.
Она ничем не лучше моей комнаты. И не хуже. Почти то же самое.
Разве что окна.
В них нет тебя. И мне безумно холодно тут одной.
Я совершила глупость. Сейчас я хорошо это понимаю.
Помню мамины слёзы и хриплый голос: «Зачем? Зачем, Рита?» Да я не знаю, зачем, мама. Я даже не помню, как очутилась в этой ванной и когда всё вокруг окрасилось в красный. Страшно вспоминать – когда очнулась на несколько секунд и увидела свои руки в крови, в ужасе не могла поверить, что действительно пыталась… пыталась…
Я запуталась. Я сломалась. Нет, милая, я не виню во всём этом тебя. Здесь только моя вина, мой грех, но я так устала от одиночества.
Знаешь, когда я увидела тебя с Ней, я просто поняла, что это никогда не сбудется. Мои заветные мечты. О том, что мы вместе, по-настоящему вместе, понимаешь?
Бог мой, как глупо. Как ты себе это вообще представляешь? Уютная квартирка с общей постелью и праздничные ужины в кругу семьи? Бред, бред, вся моя жизнь напоминает один сплошной бред! Не будет этого никогда. НЕ БУДЕТ!
…
Первые пару дней мама молчала. Отец появлялся редко. Я видела, как он привозил маму, но неизменно уезжал, даже не заходя в палату. Я его не виню.
А мама только суетилась возле моей кровати. Таскала еду, можно подумать, я в состоянии столько съесть. Да и с аппетитом было совсем никак. А от вида томатного соуса для домашней пасты меня пару раз вывернуло, после чего из моего рациона пропало всё красное. Врачи говорят, что так бывает.
Она говорила обо всём на свете – о Лильке, о бабушкиных астрах, которые залило дождём, о прогнозе погоды на остаток лета, даже о каких-то соседях, которых я сроду не знала. Мне кажется, она пыталась заполнить тишину, усердно обходя самые главные вопросы. И я была благодарна ей – не было сил отвечать. Хотя я и знала, что рано ли поздно этот разговор случится.
Случился он через пару дней. Раны плохо заживали и иногда ни с того ни с сего начинали кровоточить, хотя на первый взгляд уже успели затянуться. Доктор даже заволновался за мою кровь и сделал пару анализов, но ничем конкретным объяснить это не вышло. А ещё были бесконечные разговоры с психологом. Я понимала, что без этого никак – они желают убедиться, что я не закончу начатое, едва выписавшись из больницы. Поначалу сопротивляться стационарному режиму я не стала. В голове был полнейший сумбур, и я вообще немного отстранённо реагировала на все происходящие события. Но спустя какое-то время всё немного улеглось, и я поняла, что постоянно смотрю в это дурацкое больничное окно в надежде увидеть тебя.
Как глупо.
И всё же однажды я произнесла:
- Мама, а Марина… не спрашивала обо мне?
Хотелось бы мне прочесть в ответном взгляде, что она ни о чём не знает. Но напрасно. В глазах сверкнуло что-то холодное и острое, и я поняла, что мама знает всё.
Догадалась, да?
Я весьма смутно могла припомнить события того вечера, но всё же не думаю, что произносила её имя. Нет, среди того бреда, что я несла, совершенно точно не прозвучало «Марина», а значит, она просто сопоставила факты. Что ж, это и впрямь несложно. «Я люблю её» — я произносила только это. Снова и снова, пока сознание не отключилось. И это правда, с которой я ничего не могу поделать. Я люблю её. А она…
- Забудь её, ладно? – ответила мама, и я застыла возле окна, по привычке пряча забинтованные запястья в подмышках. Мне стыдно, когда на них смотрят.
- Я… — не зная, как продолжить, я замолчала, но, кажется, моего ответа и не ждали.
- Я, наверное, плохая мать, — эти слова ножом резанули по сердцу. Мне хотелось броситься к ней в объятья, плакать, умолять простить меня и говорить, что это вовсе не так. Во всём этом нет её вины. Нет ничьей вины, кроме моей собственной. Кроме моей слабости. – …Я не заметила, как тебе плохо. Я не почувствовала, как ты страдаешь от одиночества. И даже не заметила, что ты… не такая как все. И что любишь эту девочку.
- Мам, не надо, пожалуйста…
- Надо, Рит. Надо было гораздо раньше. Надо было быть внимательней, надо было слушать, надо было видеть, а я… — тут она прикрыла глаза ладонью, и у меня болезненно что-то сжалось в груди. Что угодно, только не её слёзы. Они напоминают мне о той ночи, они причиняют боль. Порезы снова ноют. Мамочка, пожалуйста, не плачь.
Я плакала вместе с ней, хлюпая носом и занавешивая влажные глаза длинной чёлкой.
- Я должна была заметить. Ведь ты всегда была не такой, как другие девочки. Да, я замечала это, но боялась даже мысль допустить, что это может быть правдой. Какая же из меня мать?!
- Мамочка, не правда. Ты хорошая. Я очень тебя люблю, слышишь? Я дура. Я это по глупости. Я никогда больше… — а дальше только слёзы, в которых уже можно захлебнуться.
А она только крепко обняла меня, уткнувшись лицом в плечо, и продолжала:
- Мы тебя любой любим, Рит, понимаешь? Отец не приходит пока и молчит, но это он просто по-своему переживает так. Он придёт тоже, обязательно. И поймёт всё. И я пойму. Не сразу, но ты время нам дай, и мы придумаем с этим что-нибудь, честно. Ты только живи, ладно? Ты нам нужна. И мне, и папе. И Лильке. Ты же для неё кумир. Она просто капризничает иногда, потому что возраст такой. Но ты для неё пример, ориентир…
- Плохой, видно, из меня ориентир, — бормочу себе под нос.
- Глупости. Ты лучше всех. Доченька, ты же у меня такая умница, талантливая, и красивая… Даже в своих футболках и джинсах всё равно самая красивая. Хочешь, мы купим тебе что-нибудь новое, как только выпишешься, а? Ты же платье хотела, да? Мы в магазин собирались.
- Это я… ради неё хотела… — отвечаю, стыдливо опустив голову, и мама тут же замолчала.
- Рит. Забудь её. Ни один человек не стоит того, чтобы из-за него совершить такое.
- Мам, это не из-за неё…
- Вот и правильно. Просто забудь. Не сразу, но со временем. Всё наладится, вот увидишь…
Потом мы больше не говорили.
Снова были только больничные будни. Визиты мамы, болтовня медсестер, осмотр врачей, разговоры с психологом. Он кстати настоял на том, чтобы мне принесли краски и альбом. Первое время рисовать совсем не хотелось, да и кисточка в руках плохо держалась. От малейшего напряжения открывалось кровотечение и ладонь дрожала. Но вскоре пальцы окрепли, а от скуки тут же потянулись к бумаге, выдавая мрачноватые картинки. Впрочем, я всегда рисовала в тёмных тонах и редко пользовалась яркими чистыми красками, разве что ради зачётных работ в университете.