– Денег на ремонт не дают, – жалуется один управдом, – а то, что давали, шло на починку водопровода. Двадцать лет его починяли и так и не починили.
– А какое мне дело до дома, – откровенно признается другой, – сегодня я управляю домом, а завтра – нет. Чего ж я стараться буду? Для кого?
– Да, что ж можно было сделать? – объясняет третий, – уж больно много народу жило в доме. Подумать только, – до революции в нашем доме жило шесть семей, а при советской власти – семнадцать! По три семьи в квартире! Уследи тут…
Каждый из них прав по-своему. В домах, до которых управдомам не было никакого дела, жили люди, набитые как сельди в бочку. Жили с единственной надеждой поскорее выбраться из этих ненавистных переуплотненных общежитий. Само собой разумеется, что им тоже не было никакого дела до этих квартир.
Живя в таких условиях, человеку уже не хочется каждый день бриться, нет желания переменить воротничок, нет возможности выгладить брюки. Может быть, поэтому и вид у псковской толпы, какой-то несвежий, не городской.
По улицам ходит много людей. Но эта уличная толпа совсем не похожа на те уличные толпы, которые мы привыкли видеть в дореволюционной России и заграницей. Здесь нельзя встретить человека в европейском пальто или шубе хорошего покроя, в красивой шляпе, в модных перчатках, свежевыбритого, бодро и уверенно шагающего куда-то. По улицам Пскова бродит серая сермяжная Русь, какая-то неуверенная, пришибленная и апатичная. Это не результат войны, которой здесь и не было. Война только перекатилась через Псков. Но она перекатилась и через сотни европейских городов. И это не помешало уличной толпе этих городов, сохранить свой довоенный добротно-элегантный вид. Псковская толпа, разумеется, тоже сохранила свой довоенный вид. И этот вид носит на себе следы четвертьвековой нищеты, четвертьвекового каторжного режима.
Уже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, после ликвидации советской власти, в городе чувствуется некоторое оживление. Все хотят наладить какую-то новую жизнь и, притом, жизнь совсем непохожую на то жалкое прозябание, на которое они были осуждены до сих пор. Насколько это удастся – покажет будущее. Но уже сейчас можно сказать по какому пути легче всего может пойти экономическое оздоровление. Это путь частной инициативы. Народ, зажатый в удушающие тиски коммунистического хозяйства, стосковался по деятельности, в которой движущим началом были бы не «калькуляции из центра», а собственные размах и сметка.
На рынке большое оживление. Завернутые в огромные платки, стоят у лотков бабы, переругиваясь с соседками и покупателями. Толстая торговка, с таким красным носом, какой можно увидеть только в цирке, недовольно кричит удаляющемуся покупателю:
– Дорого ему! Ишь какую маску при красных нажрал! Небось даром все получал! В распределительной! Теперь, конешно, ему дорого.
Соседка интересуется: – какой это, с бородкой, што ли?
– Нет, пустобородай…, – отвечает красноносая торговка.
На многих углах сохранились надписи: – «переход», «берегись трамвая». Занесенная снегом, стоит зеленая будка, с надписью «буфет». А под этой надписью, другая – «прохладительные напитки». От нее мурашки бегут по телу. Сегодня в Пскове – 41 градус мороза, правда – по Цельсию. Деревья стоят неподвижные, как бы застекляневшие. Лошадиные морды со снежными усами и бородами, выглядят странно и знакомо.
Все-таки приятно, несказанно тяжело и несказанно приятно, пройтись по улице первого русского города. Город и уличную толпу я уже знаю. Но ведь в Пскове есть и интеллигенция. Какие-то последние могикане еще живут здесь. Мой спутник разрешает и этот вопрос.
– Знаете, – говорит он мне, – я уже видел кое-кого из знакомых, все они жаждут познакомиться с вами. Вечером пойдем в гости к одним из них.
Я с удовольствием принимаю его предложение.
VI. МЫ И ОНИ. ПСКОВИЧИ О СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ.
Эти строки я пишу с удовлетворением. Когда я их пишу, передо мною встают знакомые образы: бывший офицер императорской армии, весь день уверенно поворачивающий руль таксомотора на шумных парижских улицах, а вечером спешащий на доклад о положении в СССР; бывший педагог, спускающийся днем в глубокую бельгийскую шахту, а вечером преподающий бесплатно русским детям очередной урок отечественной истории; русская девушка, родившаяся где-то в Казабланке и мечтающая о далекой суровой стране, которую она называет своей родиной. И еще и еще…
Бесконечная вереница образов, казавшихся мне такими обыденными и повседневными и которые только теперь встают передо мной во всей своей драматической сущности. Только сейчас, ибо я только теперь смотрю на них не вблизи, а издали. Из той дали, к которой столько лет были обращены их взоры. И смотрю я на них уже не так своими глазами, как глазами здешних людей, среди которых проходят теперь мои дни.
Среди зарубежных русских часто бывали разговоры о том, как нас «там» примут, если мы сможем когда-нибудь возвратиться домой. Знают ли нас на родине, помнят ли нас и что о нас думают? Почему-то среди многих было распространено убеждение (быть может специально сфабрикованное), что к нам там относятся недоброжелательно, считают нас за каких-то ловчил, сбежавших подальше от греха, что нас не поймут и встретят недоверчиво. Быть может, те, к счастью, редкие, глухие выстрелы, которые иногда завершали нищенскую жизнь в каком-нибудь отельном номере на берегу Сены или Дуная, были до некоторой степени, последствием этого совершенно неверного и неизвестно на чем основанного заключения.
Я уже две недели живу в Пскове. У меня уже здесь много друзей и домов, в которых я частый и желанный гость. Я уже хорошо знаком с остатками здешней интеллигенции, с этими подлинными последними могиканами.
Я сам не знал, как произойдет эта встреча. Уже в первую ночь, попав в первую псковскую семью, я увидел как просто и сердечно эта встреча выглядит. Но я никогда не предполагал, что мое появление в каждом псковском доме, будет вызывать неизменно огромный интерес и трогательное волнение.
Те простые и для нас совершенно нормальные вещи, как например, то что мы, живя больше двадцати лет заграницей, не разучились говорить по-русски, многих прямо поражало. Когда же я говорил, что я двенадцати лет уехал из России, двадцать один год прожил заграницей, учился на чужом языке, то не было конца их удивлению, что я так хорошо говорю по-русски.
– Да вы лучше нас говорите по-русски, – сказал как-то мне один собеседник, – мы тут за это время разных неподобных словечек нахватались, а ведь вы говорите на чистейшем русском языке.
На это я отвечал, что наши дети, родившиеся уже заграницей, говорят по-русски нисколько не хуже меня. Тут собеседники непонимающе разводили руками. А когда я рассказывал им, как мы сохраняли русские школы, как создавались вечерние курсы по изучению родины, куда приходили люди уставшие от физической работы, когда рассказывал о победах русского искусства в Европе, Америке, Австралии, об успехах русских ученых, о тяжелых условиях жизни, в которой для многих единственным просветом была надежда на возвращение домой, то глаза моих собеседников зажигались огоньком удивления, радости и восхищения.
Что знали они о нас?
Молодежь – ничего, или почти ничего. Шурочка – студентка ленинградского университета, на мой вопрос, что она знает о нас, ответила: – я слышала, что когда-то какие-то богачи сбежали заграницу.
Я долго рассказывал Шурочке про этих «богачей». Теперь она знает о них значительно больше.
Одна молодая дама со смехом призналась мне, что когда ей сказали, что будет гость из русской зарубежной газеты, то она представила себе, какого-то хромающего и кашляющего старичка с толстовской бородой и долго не хотела верить, что этот гость – я. Это характерно. Советская пропаганда, время от времени, уделяла внимание эмигрантам. Но она, как взяла один штамп образца 20-года, изображавшего русского эмигранта в виде старичка – генерала, торгующего газетами на улице, так и не съезжала с него все эти годы. Советская пропаганда совсем забыла о том, что там, далеко за рубежом родной земли выросли новые поколения русской молодежи, с наличием которых большевикам, так или иначе, придется когда-нибудь посчитаться, а что не дававшие покоя московским карикатуристам несчастные русские старики, давно уже нашли свое упокоение под сенью лип, каштанов и кипарисов, безвестных, разбросанных по белу свету кладбищ.