Если история трудовых лагерей НКВД и их изобретателя не известна широким кругам в СССР, то о своеобразном способе набора рабочей силы для этих лагерей, имеют представление и многие рядовые советские граждане. Поэтому сообщения о новой гигантской стройке вызывает в них не «радостный подъем», как это думают бессовестные сотрудники «Правды» и «Известий», а мучительное ожидание новой «политической чистки». Несчастные, репрессированные киевские жены, рассказывавшие мне о судьбе своих мужей, со временем, разными путями, узнавали об их участи и по поводу их будущего не имели никаких иллюзий. Они знали, что вопрос жизни или смерти их близких, зависит всецело от их физической возможности сочетать шестнадцать часов работы в сутки с двумя горячими похлебками.
Однако, если родным в подобных случаях не считалось необходимым сообщать, что либо о судьбе арестованных, то последним все же старались создать какую то иллюзию их «преступления и наказания». Позже мне пришлось встретить одного харьковчанина, попавшего таким способом в трудовой лагерь НКВД из которого, в первые дни войны, он был брошен на фронт. Его рассказ восполнил пробелы в повествованиях репрессированных киевлянок. Ибо, если они могли лишь поведать о том, как ночью увели их близких, то он сам прошел и следующие стадии ночного ареста.
Судьба его и ему подобных, с небольшими вариациями, сводилась к следующему. Прямо из дому его привезли в тюрьму и там поставили в камеру. Не «посадили», а именно – «поставили», ибо в небольшой камере, куда его привезли, стояли, тесно прижавшись друг к другу, больше ста людей, без возможности не только передвинуться, но даже повернуться на месте. В этом положении он провел больше суток. Затем его вызвали к следователю и последний предложил ему подписать бумагу, согласно которой он сознавался в том, что умышленно задерживал исполнение некоторых предписаний из центра, в целях содействия срыву пятилетнего плана. Разумеется, арестант отказался подписать эту нелепицу, ибо ничего подобного он не делал и по своему служебному положению даже не мог делать. Тогда его возвратили назад в камеру и снова втиснули в это живое месиво, где он простоял еще двое суток в удушающей атмосфере человеческих испарений, стонов и обмороков. Затем его вызвали снова и следователь вторично предложил ему подписать ту же бумагу, причем дружеским тоном намекнул, что «чистосердечное признание» повлечет за собой не более пяти лет ссылки, а дальнейшее запирательство может быть чревато «большими неприятностями». Он опять отказался подписать бумагу. Его снова вернули в камеру. На восьмой день «стояния», он понял, что борьба неравна. Он понял, что подписав бумагу и попав в трудовой лагерь, он может еще надеяться на какое-то чудо, благодаря которому он останется в живых. В этой же камере никаких чудес не бывает. Здесь он может рассчитывать только на смерть от разрыва сердца (подобные случаи он наблюдал за эти восемь дней) и весь вопрос сводится Лишь к тому, сколько еще дней и ночей он сможет выдержать в этом апокалипсическом ужасе.
Придя к этому убеждению, он на восьмой день подписал бумагу. Следователь дружелюбно похлопал его по плечу и наставительно сказал, что «советская власть строга, но справедлива» и, что его «чистосердечное признание будет ему зачтено в дальнейшем». Через несколько дней он уже дробил камни на одной из уральских каменоломен.
Осенью 1941 года, ввиду сокращения стройки, вызванного войной, этот уральский рабочий лагерь был раскассирован и из него был выделен один из тех «штрафных батальонов», которые появились на фронте зимой первого года войны и обычно бросались советским командованием в самые гиблые места. Удивительно ли то, что и этот харьковчанин и другие, ему подобные, при первом же соприкосновении с противником, не только сразу же сдались в плен, но и высказали искреннее желание принять участие в войне против «строгой, но справедливой советской власти». Позже ему удалось осуществить это желание.
Я не знаю дальнейшей судьбы этого харьковчанина, но знаю, что некоторые из этих «штрафников», дравшихся на стороне германской армии, а позже сдавшиеся в плен англо-американцам, были последними выданы, на основании, ялтинского соглашения, советским властям, как «изменники родины и дезертиры». Многие из них, при выдаче, покончили самоубийством. Это в то время, когда немцы, бежавшие из нацистских концлагерей и принявшие участие в войне на стороне союзников, расценивались как герои. Трудно будет объяснить грядущим поколениям, какая разница была между гитлеровскими и сталинскими концлагерями и почему одни пленники, вырвавшиеся на свободу, оказывались героями, а другие – изменниками. Судьба часто иллюстрирует жизнь своих двуногих подданных отвратительными гримасами. Однако, трудно себе вообразить гримасу более жуткую.
Приведенная мною история этого харьковчанина, подтвердилась позднее десятками аналогичных примеров, приведенных устно и печатно десятками других «штрафников», которым война позволила оказаться по другую сторону советского рубежа. И это позволяет говорить об этом не как об отдельном случае, а как о широко применяемой системе. Системе неслыханного издевательского насилия, построенной на всеобщем, явном и равном бесправии советских граждан.
Когда узнаешь все это, тогда становится ясным почему советский гражданин, даже вне досягаемости советской власти, все еще продолжает разговаривать с оглядкой, понижая голос до шепота. Становятся понятными рассказы советских граждан о том, как ночью при звуке автомобильного мотора машины, остановившейся перед домом, весь дом замирал в ужасе и все мужские обитатели его, начинали быстро готовить узелки с необходимыми для тюрьмы вещами и как в квартире раздавался общий вздох облегчения, от шума топочущих сапог, миновавших этот этаж. Многое начинаешь понимать и по новому начинаешь ненавидеть отвратительную машину насилия, именуемую советской властью, держащую огромную страну под ни на минуту не ослабевающим, гигантским прессом страха.
Миллионы ссыльных и миллионы репрессированных! Первые работают бесплатно в трудовых лагерях НКВД, вторые – бесправные парии, лишенные права на работу. Как неубедительно звучит после этого один из излюбленных козырей советской пропаганды, говорящий о наличии безработных в буржуазных странах и об отсутствии их в Советском Союзе. Да, в буржуазных странах бывают безработные. Но кто бы из них поменялся местами с рабом трудового лагеря НКВД или с лишенным права на работу репрессированным советским гражданином?…
Страх, обильно насаждаемый советской властью среди своих подданных, влечет за собой появление двух естественных и не менее гнусных отпрысков; низкопоклонства и наушничества:. В условиях советской жизни оба эти явления расцвели в небывалых еще на земном шаре размерах. Не удовлетворяясь старыми определениями, они вырвались из тесных рамок привычного лексикона и обогатили русский язык новыми наименованиями. Первое стало называться – подхалимство. Второе – бдительность.
Первое, как не приносящее существенной пользы советской власти, официально осуждается и на эту тему разрешено помещать карикатуры и фельетоны. Однако, одной рукой, якобы, борясь с подхалимством, другой рукой советская власть насаждает его самым бесстыдным образом. Так, например, в одном номере «Правды», попавшем мне как-то в руки была помещена негодующая заметка о том, как какой-то провинциальный горком, перестаравшийся в подхалимстве, переименовал улицу Гоголя в «улицу товарища Бондарчука», мелкого партийного сатрапа, назначенного секретарем этого горкома. Эта заметка была помещена на четвёртой странице газеты. А на первой странице этого же номера имя Сталина было упомянуто 48 раз, со следующими прилагательными гениальный – 26 раз, великий – 24 раза, мудрый – 18 раз, любимый – 16 раз, прозорливый – 11 раз, отец народов – 3 раза, великий Друг человечества – 1 раз.
Таким образом, карикатуры и заметки появляющиеся иногда на страницах «Крокодила» и на задворках столичных газет и ведущие, якобы, борьбу против подхалимства, по существу занимаются борьбой лишь против подхалимства периферийного Другими словами, эта борьба, наряду с неслыханной централизацией власти присущей советскому режиму, носит характер и какой-то своеобразной проповеди о «централизации подхалимства». Мелких партийных божков – по шапке, а всю «народную любовь» сосредотачивать на центральной фигуре партийного истукана.