В свое время немецкие мемуаристы, причастные к поведению немцев в оккупированных областях, будут, вероятно, указывать на десятки причин, вызвавших именно такое поведение. Вряд ли это убедит кого-нибудь. Причин этих было только три: глупость, жадность и жестокость. И самым наглядным примером к тому, что немцы делали как раз то, чего нельзя было делать, является оккупированная румынами Одесса и прилегающая к ней область, вошедшая в историю этой войны под именем – «Транснистрия» Румыны там сделали как раз обратное тому, что сделали немцы на Украине. По крайней мере, в экономическом отношении. Они разрешили свободную торговлю и не вывозили в Румынию, ни рабочую силу, ни продукты. Я позже проведу в Одессе два месяца. И я своими глазами увижу, какое чудо может произойти на русской земле, в результате осуществления трех слов: свободы частной инициативы. За один год жизнь в Транснистрии, вернулась на тридцать лет назад и, перескочив НЭП, приближалась к сказочным временам дореволюционного времени.
После передачи Украины гражданскому управлению, вся эта огромная территория практически превратилась в прерии дикого Запада, где не действовали никакие законы, кроме закона сильного. Сильнее всех чувствовал себя там Кох, ибо под его рукой была полиция, а за его спиной Гитлер. К закулисному хаосу и вражде разных министерств, с образованием «Рейхс-комиссариата Украины» прибавилось еще соперничество Коха с Розенбергом, смертельно ненавидевших друг друга. Кох отказывался подчиняться Розенбергу, ссылаясь на то, что он ответственен только перед Гитлером (об ответственности перед русским народом и немецкой историей он забывал) и грозился повесить Розенберга, если тот приедет в его резиденцию в Ровно. Розенберг жаловался Гитлеру на Коха, но в Ровно не ездил.
Когда, в соответствующем отделении Верховного командования в Берлине, я получал пропуски для моей второй поездки в оккупированные области, бывшие почти целиком под немецким гражданским управлением, знакомый обер-лейтенант из русских немцев, выдавая мне бумаги сказал:
– Ну, вот, получайте ваши бумаги и поезжайте. Но только, Боже вас упаси, не заходите ни в какие отделения «рейхскомиссариата Украины». Вас там могут арестовать, повесить и мы даже об этом не узнаем…
Эти слова лучше всего характеризовали «правовое» положение, созданное на территориях, находившихся под немецким гражданским управлением и, если корреспонденту берлинской газеты рекомендовалось избегать контакта с чиновниками этого управления, то не удивительно, что местное население должно было попросту убегать от них в леса.
На этом этапе оккупации даже антибольшевистская пропаганда уже не интересовала немцев. Видимо, они считали, что она свою роль сыграла и теперь надо заниматься не ерундой, а «делом». Это повело к полному зажиму местной прессы, возникшей при военных властях, которая была постепенно сведена к маленьким еженедельным газетам, помещавшим сводки Верховного командования и распоряжения немецких гражданских властей. «Новое Слово» было попросту запрещено Кохом. В Киеве это запрещение было тотальным. В другие города газета проникала, но судьба каждого номера зависила от личного взгляда на нее дежурного чиновника. Это запрещение нашей газеты на оккупированной Украине, было самым нелепым событием в ее жизни во время войны. И одновременно – это было самым лучшим комплиментом для нее.
Наряду с разгромом всего русского, на Украине, происходил и разгром украинских сепаратистских ячеек, пользовавшихся у Розенберга особой благосклонностью. Быть может, последнее, до некоторой степени, и обусловило поход против них Коха. Правда, эти ячейки представляли известную значительность лишь в западной Украине, отошедшей к СССР после раздела Польши, а с приходом немцев включенной в польское «Генерал-Губернаторство», особой единицей, названной «дистрикт Галициен». В восточной Украине сепаратистское течение носило наносной характер, занесенный галичанами, в большом количестве ринувшимися на восток. Им удалось вначале захватить ряд ключевых позиций в администрации, равно и многие газеты. Их деятельность нашла некоторый отклик среди городской интеллигенции, но деревенские массы остались равнодушными. Крестьяне мне не раз говорили, что они не понимают языка, на котором издаются галичанами газеты. В Киеве, где выходило две газеты; русская и украинская – каждый желавший купить русскую, должен был непременно взять и украинскую. Видимо, украинскую газету не понимали и в Киеве.
Поход Коха против украинских сепаратистов прибавил к врагам немцев еще одного. Врага, правда, немногочисленного, но единственного – хорошо организованного, К партизанам иных видов, прибавились еще и партизаны украинские.
Таким образом, за короткий срок деятельности немецкого гражданского управления, на оккупированных территориях не осталось ни одной группы населения, которую бы это управление не восстановило против себя. Недовольство населения росло из месяца в месяц, сведения о происходящем здесь просачивались на другую сторону фронта и прогрессивно увеличивали количество русских людей, понявших, что немцы несут не освобождение, а рабство не менее страшное, чем то, которое было при большевиках, но более оскорбительное, ибо оно носило на себе клеймо чужеземного ярма. На фоне этого, все усилия германской армии на фронте оказывались тщетными и превращались в своего рода Сизифов труд, так как на месте одного уничтоженного врага, появлялось десять новых.
Другими словами, со стороны Германии, кампания на востоке шла по двум параллельным руслам: а) германская военная машина уничтожала живую силу неприятеля; б) нацистская партийно-политическая машина эту силу все время увеличивала. Но, в виду того, что военная машина действовала со средствами ограниченными, а глупость партийно-политического аппарата никаких границ не знала, то естественно, что к истечению второго года войны, живая сила неприятеля, вместо того, чтобы во много раз уменьшится, наоборот – увеличилась во много раз.
Результаты этого сказались очень скоро. Особенно ярко сказались они в кровавой четырехмесячной бойне под Сталинградом, ставшей не только пределом немецких военных успехов, но и переломным пунктом второй мировой войны.
XIX. ДВЕ ФАЗЫ ВОЙНЫ. НАЦИОНАЛЬНЫЙ НЭП. СТАЛИНГРАДСКОЕ ПОБОИЩЕ.
Один москвич, имевший временами доступ в Кремль, рассказывал мне об одной «исторической картине», висящей в одном из зал Кремлевского Дворца. Эта картина изображает Ленина, произносящего речь толпе летом 1917 года в Петрограде. Вокруг в эффектных позах стоят сподвижники вождя пролетариата: Сталин, Молотов, Каганович, Киров, Орджоникидзе…
Для человека, хоть немного знакомого с историей русской революции, эта картина – нелепица. Ибо, ему должно быть хорошо известно, что люди, стоящие около Ленина не могли около него стоять по той простой причине, что их в то время, либо вообще не было в Петрограде, либо в то время они играли столь незаметную роль в революционных событиях, что автору картины и в голову не могла придти мысль поставить их рядом с Лениным.
Каким же образом могло появиться на свет это «историческое полотно?»
История этой картины весьма оригинальна. Она появилась на свет еще при жизни Ленина. Сам Ленин был изображен точно так же, как он сохранился на этом полотне до сих пор: солнечный, пыльный день, тающие вдали очертания петроградских домов, импровизированная трибуна и стоящий на ней Ленин с поднятой ввысь рукой. Третий план картины – солдаты, матросы и толпа – тоже не претерпел никаких изменений. Зато второй план картины – сподвижники Ленина у трибуны – подвергся самым коренным изменениям. На оригинале картины, стоящими около Ленина лицами были: Троцкий, Зиновьев, Володарский Урицкий и Свердлов.
В таком виде картина эта висела несколько лет. Затем Троцкий из ближайшего и, несомненно, наиболее близкого в те дни сподвижника Ленина, превратился во «врага народа» и «презренного фашистского пса». Само собой разумеется, что такому субъекту стоять на картине рядом с великим Ильичем, по меньшей мере неудобно. И вот, по приказу свыше, автор картины (а может быть и другой художник) замазывает Троцкого и вместо него у подножия трибуны вырастает плотная фигура Иосифа Виссарионовича Сталина.