Из динамиков трудолюбиво наяривал какой-то заслуженный симфонический оркестр… Габарай стонал и буйствовал на кровати… Снежинки кувыркались в захватывающем танце…
Алан самозабвенно закрыл глаза, сжимая ледяные руки. Крошечные росинки холода проступили у него на груди. В какой-то момент ему показалось, что у этих самых рук вообще нет хозяина. Они были отвратительно- влажными и безжизненными, как будто только недавно срубленными на бойне…
Дверь в комнату вдруг распахнулась, и облако пуха сквозняком швырнуло ему в лицо. На пороге возникла гибкая, поджарая фигура Атара.
-Ох, вашу мать, - проговорил он, глянув на койку, и его смуглое лицо перекосилось. Он прислонился плечом к дверному косяку, скрестив длинные ноги и сверкая белками диких глаз. Алан напряженно уставился на него, и борясь с непонятной нарастающей дрожью, медленно скользнул взглядом по его фигуре снизу вверх: от начищенных ботинок, по ногам в синих джинсах, вспузырившихся на коленях, по мощной поблескивающей бляшке на ремне… Тут что-то бесформенное, отвратительное и влажное начало расти и расправляться у него в груди, запуская холодящие ростки в руки, в горло, в голову… Футболка у Атара на животе была расписана ржавыми пятнами…
Алан почувствовал, как что-то ударило его по ноге, и, опустив голову понял, что выронил бутылку. За плечом у Атара, загромоздив весь дверной проем, выросла могучая скала. Гиб в одной руке держал оставшийся кусок пирога и вытирал ширинку накрахмаленным кухонным полотенцем…
Кокой покачнулся на размякших ватных ногах. Куски недопереваренной пищи с блевотным привкусом дряного мандаринового ликера, клокоча, покатили вверх по пищеводу. Язык обволокла кислая слюна. Атар, перехватив его ошалевший взгляд, вопросительно поднял черные брови. Алан вцепился завороженными глазами в рожу Гиббона; каждое его последующее движение отпечаталось в голове четкими, разорванными кадрами: как он медленно поднес кусок пирога ко рту и с аппетитом впился в него зубами. Золотистые струйки масла потекли по подбородку…
Алан, как подкошенный свалился на четвереньки, и его стошнило на светлый, в кремовых тонах палас…
На секунду пацаны удивленно замолкли. И тут же грянул и загудел, заглушив музыку, их сиплый хохот. Алан медленно поднял огромные, зеркальные от слез глаза. Тошнота постепенно рассасывалась и отпускала, как тяжелая отползающая волна, но за ней обнажалась какая-то острая боль. В голове росло и усиливалось металлическое жужжание. Смеющиеся лица пацанов уехали в сторону и смазались, как будто кто-то провел рукой по холсту со свежими красками. «М-да, борщнул малыш»… «Не рассчитал возможности»… «Ну какого ты так нахреначился, Кокой»?
В мозгу у Алана завертелась, зазвенела какая-то дьявольская карусель, все набирая и набирая обороты. Он отвернулся и рухнул на палас, уже не заботясь о том, чтобы не попасть в лужу собственной блевотины.
«Фу, Боже мой»! – брезгливо вскрикнул Атар – «Ну и свинья»!!!
Алану неожиданно сделалось дико, нестерпимо смешно. Он валялся на полу, уткнувшись перекошенной рожей в теплую, вонючую жижу, и чувствовал себя необыкновенно, кристально- чистым и душой и телом, чувствовал себя почти божеством!
Возрастающие звон и жужжание в его голове достигли невыносимо, убийственно- высокой точки, и тут все померкло и скрылось – все поглотила бездонная темнота. Боль ушла, сердце остановилось, и он погрузился в океан райского покоя. Откуда-то лилась чудесная музыка, пронизывая, просачиваясь сквозь него, и по сверкающей глади фосфорической черноты кружилась в танце невесомая пара.
«Фигуристы»! – до него донесся знакомый мамин голос – «Смотри, смотри»!
Тонко поблескивали лезвия коньков, и все сглаживалось, все исчезало, не оставалось никаких мыслей, никаких желаний, было только одно страстное желание – всегда быть частью этого танца и никогда не отделяться от этой отрадной пустоты. Пара скользила, исполняя воздушные пируэты и приближаясь. Вскоре можно было разглядеть их прекрасные лица, совершенно незнакомые, и оттого еще более восхитительные. Это, разумеется, не были лица людей, Алан знал, что люди никогда не смогли бы ТАК танцевать.
Внезапно ее конек зацепился за что-то, и раздался пронзительный скрежет. В разорванную пустоту прорвался первый ненавистный луч, причиняя страшную боль, а затем хлынул мерзкий свет. На зубах заскрипели пластмассовые обломки зажигалки. Откуда ни возьмись, перед ним возникло лицо Габарая, хлещущего его по щекам, и Алан понял, что это он – всему виной. Тимур молотил его, что-то исступленно орал, и лицо у него было совсем не брезгливое, а перепуганное, невероятно перепуганное. Алану захотелось порвать его на части, но он не мог даже шевельнуться. Его тело будто бы больше не принадлежало ему…
Тимур перестал хлестать его по щекам и схватил его запястье. Темнота снова стала сгущаться, увлекая вглубь. Алан пытался догнать и зацепиться за обрывки своего сна, чтобы никогда не выныривать на поверхность. Голос Габарая вдалеке казался каким-то ненормальным, синтетическим, потусторонним и совершенно жутким. Несколько резких толчков обрушились на его грудь.
-Алан! Алан! – скорбно и отчаянно звал кто-то. Сквозь многослойный туман ему почудилось, как Тимур наклонился и прижался ртом к его рту. «Зачем»? Алан от души поразился человеческой глупости. Ему снова стало смешно от этой пидарастической сцены и от того, как Тимур с чувством впивается в его заблеванные губы.
Сверкающий серебристый конек возник прямо перед ним. Он вращался и вращался, рассыпая снопы искр и царапая ему мозги. Под ним открылась какая-то дверца, высвободив его, и он, осчастливленный, улетел головой вниз в зияющую шахту. Эта восхитительная история бесконечного полета или падения местами грубо и грязно обрывалась, и какие-то жестокие силы выволакивали его на свет. Тогда он чувствовал боль, и ему мерещились отвратительные размытые картины в мутно- молочном дыму: то как Габарай, пыхтя волочит его на себе вниз по захарканной лестнице, то маячащие огни разбитого светофора и невыносимый вой машин на перекрестке, то лабиринт больничных коридоров, катящихся навстречу, и кусающих со всех четырех сторон… И постоянно, каждую секунду ему слышался голос Габарая, его шаги рядом, прикосновение его крепкой руки, единственного, что упрямо и назойливо удерживало его, как канат над пропастью, ни в какую не отпуская, не позволяя полностью уйти… И еще… иногда стальные искры безжалостно прорезали спасительную мглу, и он отчетливо видел его встревоженное лицо и небесные глаза… Глаза своего бесценного друга. Подобное умилительное беспокойство он наблюдал только в глубоком детстве на лице своей мамочки, когда в шесть лет попал под машину, и его везли на операцию.