И вот теперь Роман шел след в след за отцом Николаем, нес лампадку, на которой горел огонек, зажженный от Благодатного Огня, сходящего в Иерусалимском храме Воскресения Христова в субботу перед Пасхой, и волнение распирало его — неужто теперь, через два молчаливых года, за которые ни словечка не было им промолвлено, суждено ему прервать обет? Он думал так потому, что чувствовал, как пение рождается в душе, как распирает оно его легкие, готовое вот-вот вырваться наружу.
Но покамест он лишь мысленно подпевал отцу Николаю. Они перешли все озеро и ступили на берег. Снег влажно хрупал под ногами, становилось все теплее и теплее. С берега еще раз посмотрели на сражение. Видно было, что немецкую свинью упорно делят надвое, но хватит ли сил добить, довалить ее?..
— Помогай Боже! — перекрестился отец Николай и двинулся дальше по берегу, отходя от озера, дабы хвостовые немецкие заставы не заметили их. Он и петь теперь стал совсем тихо, боясь, что их услышат. А Роману все больше и больше хотелось поднять голову к небесам и запеть во всю силу своих отяжелевших легких.
Он вдруг отчетливо увидел несовершенство своих прежде сочиненных песнопений, их затянутость, от которой создавалась заунывность. Как мог он дерзать сравнивать себя с Романом Сладкопевцем! Теперь это не укладывалось в его голове, и горячая благодарность к отцу настоятелю, направившему его на путь истинный, заливала грудь монаха-молчальника.
Они с отцом Николаем шли по лесу, вспученному болотными кочками, и идти было нелегко, а главное — страшно, что споткнешься, упадешь и погасишь Благодатный Огонь. То там то сям вдалеке виднелись немецкие заставы, но Бог миловал, и они миновали их благополучно. Под снегом было сыро, и ноги Романа, обутые в легкие монашеские калиги[132], быстро намокли. Но он старался не замечать этого, думая только о цели крестного хода. Наконец он и отец Николай, обойдя стороной все береговое расположение войск ордена, стали выходить к озеру, а когда вышли, глазам их предстала совсем иная картина, нежели та, которую они могли наблюдать со стороны, еще только отправляясь в свой крестный ход. На льду озера творилось уже нечто совсем беспорядочное — битва шла всюду, воинские построения распались на множество кусков. Трудно было сказать, кто кого одолевает, но отец Николай твердо заявил:
— Судя по всему, наша берет.
Они осторожно сошли с берега и снова ступили на лед озера. Одесную от себя они увидели чуть поодаль дымы и крыши большого села Узмени, а возле самого берега — множество народу, жителей этого села, собравшихся, чтобы поглазеть на происходящее. Отец Николай, повернувшись к ним, высоко поднял над собой икону и сначала потряс ею:
— С нами Бог! — крикнул он громко.
— С нами Бог! — закричали ему в ответ узменцы, вскидывая вверх руки.
Отец Николай иконой осенил их крестно, и они в ответ все по нескольку раз перекрестились, радуясь столь верному знаку. После этого монах Роман и отец Николай двинулись дальше, но тут слева от себя они увидели зрелище, заставившее их содрогнуться. Огромная лавина немцев, отделившись от общего месива битвы, катилась в их сторону. Прикинув расстояние, Роман сразу понял, что вряд ли они успеют добежать до другого берега прежде, чем сия лавина докатится до них, но все же они с отцом Николаем прибавили шагу и почти побежали, насколько это было возможно, чтобы не расплескать лампаду и не загасить священное пламя.
— Не успеем, — горестно воскликнул отец Николай, когда, пробежав сотню шагов, они увидели, что немцы уже совсем близко — уж видны были их озлобленные, обезумевшие лица, казалось даже, слышно их учащенное, пылкое дыхание.
Остановившись, отец Николай и монах Роман встали лицом к надвигающейся к ним толпе врагов и замерли. Отец Николай вознес над собой икону со Святым Георгием Победоносцем и воскликнул громко:
— Да воскреснет Бог! И да расточатся врази Его!
А Роман застыл, протягивая в сторону немцев лампаду с Благодатным Огнем. Он понимал, что, возможно, именно теперь наступил тот миг, когда ему следует отрешиться от благого молчания и тоже крикнуть что-либо, но в то же время он, оказывается, так привык безмолвствовать, что ему гораздо легче было и кричать безмолвно. И он, не открывая рта, всем существом своим неслышно прокричал:
— Анафема на вас! Сгиньте! Провалитесь!
И священный ужас объял все его существо в следующий же миг, когда раздался оглушительный грохот и осатаневшая толпа немцев разом стала проваливаться под лед Чудского озера, в черную воду преисподней. Глыбы льда взметались вверх и тотчас, как огромные крышки, погребали под собой провалившихся тевтонцев, тяжелые доспехи которых мгновенно утягивали их на дно. Там, вдалеке, где лед не проломился, чухна и немцы продолжали сыпаться в образовавшуюся величайшую прорубь, не в силах сразу остановиться, подпираемые бегущими сзади. Иные, по сторонам от огромной полыньи, разбегались в смертельном ужасе, побросав щиты и оружие, сбрасывая с себя на бегу шлемы и доспехи. Одни из них бежали прямо к русским войскам, чтобы у них обрести смерть или плен. Другим посчастливилось больше — они устремились к западному берегу озера, где еще можно было надеяться на спасение.