— Ты-то хоть видел, кто там кого одолевает, Котяйка? — спрашивал я его, но не удостаивался ровным счетом ни малейшего ответа. — Экое в тебе, братишка, равнодушие. А ведь ты, как ни крути, являешь собой образ и подобие того самого льва, который изображен на стяге нашего князя Александра. Только что тот золотой, а ты полосатый.
Он продолжал долго и тщательно приводить в порядок свои шерстяные кольчуги, не обращая на меня никакого внимания, а у меня, как на грех, рана в правой стороне груди стала ни с того ни с сего наливаться болью, все сильней и сильней, хоть криком кричи. Поскольку людей вокруг меня не наблюдалось, я мог позволить себе от души постонать, ибо от боли аж задыхаться стал. И так я лежал и стонал, а котофей все вылизывался и вылизывался, являя полное равнодушие ко всем моим страданиям. И это длилось бесконечно долго.
Наконец кот удовольствовался произведенной чисткой, внимательно посмотрел на меня, снова муркнул и вспрыгнул тяжело на мою постель. На мгновение замер, будто прислушиваясь к чему-то, и вдруг, прошагав прямо по мне, улегся рядом, плотно прижавшись спиной ко мне справа, именно там, где горело болью. Я хотел было прогнать его, но он так громко и уютно зарокотал, что я передумал, а еще через некоторое время — чудо! — нестерпимая боль в груди стала стихать, смиряться и вновь сделалась такой же необременительной, какой была утром. Кот уже не рокотал, забрав мою боль и уснув, а я боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть моего полосатого лекаря.
Так мы лежали, и кот спал, а я старался дремать, хотя душа моя все равно стремилась на лед Чудского озера, к тебе, светлый мой Славич. Когда прибежал мальчонок Ратмиша, я дремал, но при виде его мигом встрепенулся, спугнув кота, который сонно отполз от меня.
— Ну как там? — спросил я Ратмишу.
— Бьются покуда, — ответил мальчик.
— И кто ж да кого ж одолевает?
— Неясно. Но положено на Бога надеяться, и тогда непременно победят наши.
— Гляжу, мудрый ты, Ратмир-Алексей.
— Ты не томись тут, как только наша победа наступит, я стрелой прилечу к тебе с известием.
Он подкормил меня пирожком с грибами и морковкой, рассказал о том, как его снова обижал родной сын Гущи Увет, и вскоре он опять умчался на берег озера, оставив меня одного.
И снова боль стала распалять меня, но, придвинув к себе кота, я вновь чудесным образом от нее избавился.
А потом настал миг, и твоя, Славич, победа ворвалась в дом Владимира Гущи, хлынула всем людом в двери:
— Одоленье!
— Победа!
— Радуйся, раненый Савво!
— Погнали немца проць!
— А многие из них под лед провалились!
— Неужто провалились! — воскликнул я радостно. — Сбылась мечта Славича повторить то же, что удалось на Омовжи.
— Да вот же! — кричал Ратмиша сильно охрипшим голоском, выводя пред мои очи мокрого и трясущегося немца. Губы у супостата посинели, как у мертвеца, в глазах светился ужас.
Он тотчас стал оправдываться предо мной, как видно возомнив, что я стану решать его судьбу:
— Ихь бин кайн, кайн кригер! Ихь бин шпильман, баканнт дудешен шпильман! Кайн, кайн кригер![136]
— То-то и оно, что ты Каин, — ответил я ему сурово. — Подобно Каину, отцу греха убийства, пришел сюда убить брата своего Авеля. Да глядь — и провалился! Ах ты мокрая курица! Кто ж тебя вытащил-то?
— Христовы люди спасли его, — отвечал Владимир Гуща со смехом. — Да не велели обижать. Сказывали, коль уж он единственный, кто не погиб в водах озера, жизнь ему сберець да подарить сего шпильмана князю Александру.
— Ну, коль так, придется оставить его в живых, — улыбнулся я, приподнимаясь. Шпильман при виде моей улыбки тотчас проявил в своем взгляде надежду на спасение. — Да не трясись ты! — строго сказал я ему. — Ужели думаешь, что тебя из озера выудили, чтобы на суше прикончить? Так ведь ты же не рыба!
— Не рыба! — захохотал Гуща, и тотчас все весело и громко стали хохотать над немцем, похлопывая его по мокрым плечам и спине. Потом сняли со шпильмана опушенный мехом кафтан, под ним обнаружилась кольчуга, ее тоже сняли, оставив спасенного в одной сорочице. Вид у него вновь был встревоженный. Видать, он подумал, что его токмо ради кафтана и кольчуги временно оставляли на этом свете. К тому же и Ратмиша мой, встав пред шпильманом, подбоченился и показал ему грозно кулачишко:
— Погоди ужо, немецкая морда! Дай только срок, поганый Каин!
А я за всем этим и сам не заметил, как уже свободно и легко сидел на краю своей постели, забыв про все свои раны и боли. Вместо мокрого кафтана и кольчуги шпильману по моему распоряжению выдали старый кожух, чтобы он мог в него укутаться и немного отогреться. Но его уже явно колотило не столько от холода, сколько от страха за свою подмоченную жизнь.