— 8 января, — сообщил Никита день своего рождения.
Обежав глазами над его головой невидимую дугу, Майков вдруг озарился радушнейшей улыбкой.
— А ведь у нас с вами на двоих — общий астральный шлюз. Большая, между прочим, редкость. Остальное, — таинственный пасс рукой, — скажу позже. Вас, кстати, не с сытого обеда так разморило?
— С бессонной ночи.
— Ё, а время-то! — всполошился Алик, крутанув на запястье командирские часы, — время-то уже — два! — хлопнул себя по плоскому мальчишескому животу, словно нерадивому денщику выдал подзатыльник. — Как хотите, я — на камбуз!
— И то верно: сколько можно пить? — нос Майкова — шероховатая слива — чутко вздрогнул и залоснился. Гном вновь осветил Никиту загадочно-радушной улыбкой, прихватил зачем-то сетчатую авоську, набитую книжками, и все трое отправились в столовую.
Насколько Растебин понял за обеденным разговором, размытым ретушью недосыпа и ароматным борщевым помрачением, ключами к познанию сущего — и всему виной в жизни Олега Ивановича — были рентгеновские лучи. По лучу Майков дошёл до чина майора и должности замначальника рентгенологии Ленинградской военно-медицинской академии. По лучу же, с началом перестройки, ухнул в роящийся тайнами мир оккультного и потустороннего. Рентгеновское сияние было уподоблено Олегом Иванычем чудо-швам, связующим явь материального с зыбью неосязаемого, и даже огненным стежкам на стыке физики и метафизики, что наметала рука самого Всевышнего нам в утешение.
— Тут как бы знак. От Него привет, — небрежно-таинственно мурчал Майков, мелкими щипками прореживая усики, — вы не забыты, Я с вами, вот в доказательство — свежие чудеса, не унывайте, ищите и обрящете. Примерно, в таком разрезе.
А что я, невежда, знал о рентгеновских лучах до сего дня? Постыдно мало, в пределах школьной флюорографии, хлебая борщ, размышлял Никита.
— Отсюда два вывода, — рентгенолог, притопив в борще ложку, показал два пальца, — прогресс Богу угоден. Стало быть, угодна и питательная среда прогресса, хлеб, так сказать его и плесень — свобода. Сегодня много чего цветёт. И пусть! Пренебрегать не стоит ничем. Вычеркнули, воспретили, — а это какой-нибудь недостающий компонент в цепи познания, отброшенный только потому, что не понравился запах навоза, на котором он произрастал. Навоз, не навоз, для прогресса всё — топливо, на одной очищенной науке до великих тайн не прокатишься. А что Бог? Престарелый мальчишка, эгоист. Хочет, чтобы мы о Нём не забывали, чтоб, в конце концов, к Нему пришли. Лучше — через любовь, но и через мозги — не велико преступление.
— Если не через любовь — как-то неправильно… слишком просто, — осмелился Никита.
— Вот тут — да, тут непорядок, профессор, — с ехидцей поддакнул Мурзянов, высунув над кромкой столешницы зажатый в кулаке зелёный бутылочный глаз.
— Ох, я ж просил без вот этого, — Олег Иванович плаксиво глянул на долгую шею «Киндзмараули», сокрушенно вздохнул. — Дорогие, ну, не здесь же, в самом деле.
Где он достал, когда успел? — оторопело глядел на Мурзянова Никита.
— Компот из тары — лучше того, — попросил мичман решительно.
— А, пропади оно! — всплеснув пухлой ладошкой, Олег Иваныч резво бултыхнул моченые сухофрукты обратно в стеклянный кувшин. Двинул пустую тару к Алику.
Вино под укрывом столешницы было разлито и, пряча рубиновый нектар плотной хваткой стаканов, они выпили.
— Так что там о любви? — вскинулись на Никиту волосатые кошмарища майковских седых бровей, — ах да, в вашей каверзе, молодой человек, есть, конечно, свое зерно, — сказал рентгенолог, — но я зайду с другого бока. Кто ж против любви? Ничего не имею. Пусть остаётся главным блатным пропуском, только — за. Но в чём грех, если сперва — мозгами? Моя теория, может, с виду и дуршлаг, но в главном верна: на дорогу к Нему, — Майков патетически воздел толстый палец, — ступить дано лишь свободному сердцу. Другие варианты для Него оскорбительны. А уж умом или через любовь дотопать, — у кого как получится. Не бывает, говорите? Один мой знакомый венеролог через микроскоп дотопал. Как ни прильну, говорит, такая красота и гармония рембрандтовская! Такие узоры самоцветные! В жизнь не поверю, что оно само изобразилось!
Выпили еще, и рентгенолог, поймав жеманные улыбки за соседним столиком — три прокопчённые офицерские женушки, — отлучился со своей авоськой миссионерствовать. Веки Никиты смежились, и там, в темноте, Бог-мальчишка в рембрандтовском берете начал крутить детский калейдоскоп из самоцветных камушков. Запахло арбузом. Фарфоровую тишину зала царапала стальная многоножка вилок-ложек. Августовский бриз из окна нежно омывал его щёку. Калейдоскоп сочно дышал в дремотной темноте — то распускаясь узорчатым сложноцветом, то сонно увядая. Фарфоровый цокот стихал и вновь рос, набухая гроздью крупного дрожащего звона, пока не лопался, истекая через сводчатую анфиладу окон вниз, к морю, вязким насекомым щебетом. Потом эта обморочная оптика сделалась невозможно чёткой, и за синим простором моря, за вытертой ветрами белёсой линией горизонта Никите ясно увиделось его завтра… как сбывшаяся мечта: идёт — сам себе герой, по сияющей взлётке Пречистенки, взмывающей круто в небо, где солнце — не кислый московский лимон, а разноцвет, тот самый, Бога-мальчишки, — пёстрый, манящий неведомым, омытый вольными ветрами.