— Ну вот, еще трёх на сеанс хиромантии залучил… Идёт дело. Всё спит друг?
— Вроде.
— А знаете, Алик, что есть сны? Сны, между прочим, — обрывки фильма, в титрах которого мы — дневные операторы, и который главный режиссёр прокрутит нам после нашей смерти.
— Это как?
— А как снял, так тебе и покажут, и сиди вечность, смотри, что наснимал.
— Хреново. За эту теорию я пить не хочу.
— Аргументы…
— Ещё с первой автономки мурены по ночам мерещатся. И я их ни фига не снимал. Здесь, кстати, тоже полезли уродцы. Вот странно, да? Дома, в люле, только и отдых: цветочки, травка. Или ничего — какая-нибудь пустота. Тоже отдых. Нет, как-то был нормальный сон: дождь, радуга, стоит сруб. Чего-то меня потянуло. Зашёл. У стены инструмент — типа орган. Я — ближе, и как он вдруг гуданёт! Всю душу вынуло, потащило вверх. Обделаться, как хорошо было. Такое кино — куда ни шло.
— Клизменное потому что. В смысле — очистительное. За такое можно смело, выпить. Наливайте, Алик.
Бутылка зажурчала. Заворковали кадыки, и Никитины глаза открылись.
— С пробуждением! — седой гном-рентгенолог приветственно вскидывал общепитовский стакан. Из-под собольих накатов Аликовых бровей смотрели два знакомых угрюмых нырка.
— Ну, чё там видел? — пробурчал он мрачно.
— А сюда? — Никита показал на свой гранёный.
— Погоди, — Алик двинул его плечо нетерпеливо, как ширму, заслонившую неописуемо красивый вид. — Дай-ка кой-куда схожу, проведаю.
Мичман встал, поковылял в дальний конец зала не своей походкой, взятой напрокат у кого-то очень знакомого. Ну да, вспомнил Растёбин, сзади — маленький чернявый Позгалёв, ужавшийся и сильно обгоревший.
Он направлялся в запретный сектор — к генеральскому столику, но Никита не сразу отдал себе в этом отчёт. Точнее, не сразу почуял скверное, хоть и увидел её узкую, такую изящную спину, по странности сегодня одинокую. Облокотившись о край стола, Алик навис над молодой генеральшей. Подламывая ватно коленца, игриво поводя головой, заговорил. Похоже, вертлявые чары её не тронули: брезгливо отвернулась, потом и вовсе загудела стулом. Пьяненький искуситель тут же сократил меж ними зазор. Он продолжал активничать, с виду любезно, но по ответной реакции — не особо комплиментарно. Она вдруг встала, — в этом своём алом, воздушном, — будто медленно вспыхнула. Собралась уходить. И тут мимо Никиты, по проходу, вихря воздух и взмётывая углы скатёрок, пронеслось что-то плотно сбитое, вепристое. Шибанулось в мичмана, и с грохотом оба сгинули под столами.
В секунду сонливость прошла, Никита ринулся к генеральскому месту и, когда уже был рядом, увидел на полу сопящий, насмерть сцепившийся клубок, катимый противоходом борьбы то в одну, то в другую сторону.
— Опять на чу-жое потянуло?! Ну, на!
И Еранцев с рёвом вращал Алика в направлении бледной от ужаса генеральши.
— За-помни, сученыш, как не твоё пахнет! — дожимал он мичмана, словно наматывал на него запретный дух чужого добра.
— Мало тебе? Я до-бав-лю!
— Да ню-хай сам, у-ню-хайся, еб****утый! — Алик с натугой крутил их жернов обратно, выпутываясь из шлейфа неделикатно навязываемых запахов и заодно обстукивая генеральской головой ножки стульев.
На объятия армии и флота начали отвлекаться столики. Мичман и генерал были взяты в плотное кольцо любопытных, но даже захлёбывающиеся просьбы перепуганной молодой супруги — «Ну что же вы стоите! Кто-нибудь, разнимите их!» — не помогли: втроем — Никита, Майков и ещё один дюжий отдыхающий — растащить парочку не сумели. Спаянные злобой, они так надёжно в ней зафиксировались, что, когда Растёбин в очередной раз нырнул вниз, — увидел в набухших кровяных белках борцов тупую, остекленелую ярость: не лезь, бесполезно, заклин тут у нас конкретный, — сами.
Они ещё полежали в смертельную обнимку — часть ротозеев успела умять обед и вернуться — и одномоментно распались, только сроднившиеся так чуют друг друга.