— Для стеснительных, — ванщица показала на рядок ширм, — вон туда…
— А для тех, которые наоборот? — шаловливо играл бровями Ян.
— Хоть наоборот, хоть навыворот. Богатство ваше тут никому не интересно.
На дальнем краю шипели и бились целебные струи, тянули сюда сладковато-затхлый душок. Нерезкий, на грани первой яичной тухлости, он втекал сквозь щели ширмы густым туманом. Нагибаешься, выпутываясь из шортов — вот коленки твои, пальцы ног — выпрямляешься, и тебя уже — половинка безногая. Никита завозился, слыша, как эти трое шлёпают мимо — лапки мичмана последними. Что значит вояки: на раздевание — двадцать пять секунд. Нагнал их — лысого, смоляного, вихрастого. Лысый уже резвился — большой голый ребёнок, подкрался к смоляному и сдёрнул с него плавки, сам не свой от такой потехи.
— Сказали ж — и трусы!
— Отвали! — подхватывался Алик, стыдливо приседая.
Ванны, ванны… целая батарея корыт. И только в четырёх, у окна, зеленоватая вода слабенько курилась, создавая ощущение, что ёмкости налиты живым дымным светом. В ближней бабулька туда-сюда энергично выгуливала ладонь. Достала облитую солнцем, вытерла о пластиковый фартук, запачкав его сопливым золотом.
Недобро посмотрев на прибывших, кивнула куда-то им за спины:
— Можно.
— Так, ребята, — боевито держа оплывшие бока, подошла молодцеватая напарница, — залезаем, сидим, когда финиш — скажу.
— И будет здоровье? — по привычке ёрничал каптри.
— Тут не церковь, не обманем.
Залезли, блаженно притихли, ожидая здоровья. Пощипывало слегка, потом кожа начала краснеть.
… Никите было, наверное, лет семь, военный городок в Печорах, и в той их квартире стояла такая же, как эти, брюхатая, на чугунных лапах ванна. Жутко глубокой казалась. Эти — тоже ничего: объемистые, даже по его нынешним взрослым габаритам. Потом был гарнизон уже в Казахстане, обычная панельная пятиэтажка с видом на степь и с ванной помельче. Огромному отцу в ней было очень тесно. Как тому осетру, на которого однажды, среди ночи, он разбудил Никиту посмотреть. Отец, бывало, брал и сына на бешеную горную речку Или, где офицеры любили браконьерить. Никита даже выучился тягать жерехов и судаков, но такое огромное чудище видел впервые. Хвост свешивался через бортик, острый нос лез на стену, к мочалкам. Скрюченному стеклянноглазому существу было очень плохо в той тесной малолитражной смерти.
О чудище Никита знал немного: его подают в ресторанах, и ловится оно, со слов закадычного отцовского друга, прапорщика Левковича, на кошку.
Отец сильной рукой приподнимал скользкую рыбу, засовывал под белёсое пузо скрежещущий бельевой таз. Кивком приказывал Никите отвернуться.
Можно, — думал он, когда хлюпанье и чавканье смолкало. В тазу горела смолистая икра. Любит, значит, зверь кошек, и получается икра. К котлетам, ухе, бутербродам и ещё тридцати блюдам из рыбина, несмотря на уговоры матери, он не притронулся: неотвязно мерещились кошачьи запахи. Самое лучшее, конечно, что было в тех рыбалках на Или — дорога. Не азартная возня с крючками и грузилами, не буханье сердца, когда лёгкая, как паучья нить, струна закидухи вдруг наливалась упрямой силой и пробовала дерзить, сперва ретиво-беспечно, потом — зло, отчаянно; даже не ликованье пополам с хвастливой радостью (направленные, главным образом, на отца) при виде упругой, извивающейся у твоих ног серебристой рыбины… а дорога в открытом зиловском кузове, полёт в солнечной стремнине горячего ветра…
— Уф, кайф, — выдохнул Алик, — ну вот, уже что-то похожее на отпуск. Пивка бы ещё.
— «Солнцедар» тебя ждёт, целый ящик пивка… — ободряюще напоминал Ян.
— «Сонцедар» как «Солнцедар», всё ему не нравится.
— Всё нравится, генацвале!
…А после степей Казахстана — Молдавия, Бельцы — ещё один не знающий асфальта город, теперь — взбухающий от непогоды клеевой грязью.
Каша та нипочём не хотела прощаться с подошвами и, подсыхая, делала из башмаков боты на высокой платформе. Именно в Бельцах Никита впервые ощутил, как резко подрос.
— До чего музыкальный народ, поплясать — в крови, а вино! — наперебой расхваливали Молдавию друзья родителей, узнав об их распределении.
Первые полгода они жили в офицерской общаге с одной ванной на взвод семей. Ванна — крохоный, облицованный волнистым кафелем пенал, отделенный от туалета стеной, в которую чья-то добрая душа врезала крашеное окошко.
И вот, стреноженный первыми соками созревания, помесив после школы молдавскую глину, немало удивленный, отчего вокруг никто из этих молдавских людей не пляшет, как было обещано, Никита любил прокрадываться в тот туалет и сквозь кем-то уже расцарапанную краску подсматривать за офицерскими женами, молодыми и не очень. Шпингалет вдет. Тихо, лишь слабый, с кафельным эхом, плеск. Значит, молодая: молодые любят играть с водичкой, оглаживать шёлковую кожу. Те, что в годах, плещутся шумнее, спешат разделаться с помывкой, дабы лишний раз оберечь свои глаза от видов телесной печали. Теперь аккуратно снять башмаки. Крышку, чтобы не скрепеть — вверх. Мягко взобраться на фаянсовый пьедестал и, едва дыша, приникнуть к судорожной оконной штриховке. Бесшумно, впрочем, никогда не получалось. Горячий вольт бил под дых, сердце прыгало, норовя сбежать горлом, стучало пьянящей молотьбой в ушах. И он, едва урвавший лоскут тайны, был вынужден отпрянуть, присесть на толчке, чтобы перевести дыхание, унять громыхающий кровоток жил. Туалет, как положено туалету, пах, но, стоило тайне лечь на сетчатку, запахи пропадали. Потом — да, потом — долгое время любая уборная ставила Никитин шпингалет на боевой взвод. Такая вот расплата за грех.