— О-о-о кеш-ш… — довольно приговаривал он, пока вода струилась по его широкому гладкому телу.
Поздоровавшись, я намылился, ополоснулся несколькими ведрами воды и опустился в ту же ванну, где он оттирал мозоль на большом пальце. Прежде чем я успел привыкнуть к горячей воде или рассказать ему, что узнал прошлым вечером, он спросил:
— Как твое здоровье?
— Хвала Господу, — ответил я. — А твое?
— По твоему благодушию вижу, что ты не слышал последних новостей.
Я пожал плечами, признавая поражение, и его глаза весело заморгали. В деле собирания известий Баламани по-прежнему был мастером, а я — только подмастерьем. А пока было неизвестно, когда пустяк окажется ценным, он собирал их все. «Если подобрать несколько осколков цветного изразца, — объяснял он, когда я только попал во дворец, — у тебя не будет ничего, но собери побольше, и ты можешь составить мозаику».
Баламани вылил на голову еще кувшин воды и отер лицо.
— Хоссейнбек-остаджлу был схвачен вчера при попытке бежать из города. Узнав об этом, я решил сходить в дом одного из вельмож-остаджлу и по-расспрашивать евнухов о нынешнем положении племени. Неподалеку от дворцовых ворот я заметил множество красивых шатров, порванных, втоптанных в землю и перепачканных. Под одним из них рылся человек, пытаясь собрать брошенные вещи. Он и сказал мне, что несколько дней назад шах послал остаджлу извещение — их стрелу. Она вонзилась в одну из дворцовых чинар, когда они туда ворвались, и теперь ее присылка в лагерь остаджлу означала кару для них за вторжение на землю дворца и покушение на царское достоинство… В утро коронации остаджлу свернули свои шатры и послали письмо с ответом. «Признаём, что навлекли на себя немилость, — говорилось там. — Мы более не посмеем и вдохнуть, не моля о прощении. Мы просим вас объявить нам наше наказание, чтоб однажды мы снова могли наполнить наши легкие сладчайшим воздухом шахского милосердия».
— И каков был ответ шаха?
Баламани приподнял бровь:
— Он послал отряд всадников сорвать шатры, а мародеры убегали с серебряными блюдами, расшитыми подушками, шелковой одеждой и даже коврами.
— Какое унижение! Неужели остаджлу не позовут обратно?
Баламани, морщась, оттирал нежную кожу под мозолью.
— Посмотрим, — сказал он. — Им сегодня приказали явиться лично.
— В пятницу? — недоверчиво переспросил я. Покойный шах никогда не вершил дел в святой день.
Баламани закончил скрести.
— Собрание будет в Зале сорока колонн. Не посмотреть ли нам на это вместе?
— Конечно, — ответил я.
Когда мы пришли туда, зал был уже полон людей, сидевших скрестив ноги. Жара от разогретых тел стояла удушающая, едкий запах пота наполнял воздух.
Теперь я не мог не взглянуть на них по-новому. Если догадка Лулу верна и убийца моего отца жив, здесь ли он? Я рассматривал этих седобородых морщинистых мужчин и тех черноусых, с гладкими смуглыми лицами, в расцвете молодости. Вдруг я смотрю на него?
Возле переносного трона, означавшего место шаха, сидело большинство кызылбашских вождей, а также черкесы, включая Шамхала, дядю Пери, выглядевшего неожиданно румяным и здоровым. Мирза Шокролло сидел ближе всех к тому месту, где должен был появиться Исмаил. Вожди остаджлу, грузин и курдов униженно сбились в кучку за спиной тех, кто поддерживал Хайдара. Хоссейнбек-остаджлу выглядел таким испуганным, словно это был последний день его жизни.
Мы с Баламани заняли подушки в конце зала. Салим — хан призвал собрание к тишине угрюмее, чем обычно. Шах вошел и сел перед росписью, изображавшей его деда верхом на скакуне, вонзающего копье во врага, противившегося его воцарению. Исмаил был одет в светло-синий халат и оливково-зеленые шальвары — цвета, почти полностью сходные с теми, на росписи, будто он шагнул в зал прямо из сцены битвы. Рот его изгибала гневная гримаса, мешки под глазами наводили на мысль, что он не спал всю ночь.
— Можешь изложить свое дело, — сказал он хану Садраль-дину.
— О великий свет времени, — заговорил тот, — мы, остаджлу, с ликованием отдавали свои жизни в сражениях вашего деда и отца, поддерживая их власть как могли. И вашу мы поддержим тоже. Но бывали перекрестки, где слуги ваши выбирали неверный путь. Виновны в том, что встали не за того человека, но умоляем понять, что исходило это единственно из желания сохранить трон Сефевидов. Молим о прощении и готовы принять любую кару, чтоб вернуть ваше благоволение.
— Вот как ты заговорил, — ответил шах, — но совсем другим голосом ты пел всего несколько недель назад. Хоссейнбек, встань.
Хоссейнбек поднялся и взглянул в лицо шаху. Я вспомнил, как свиреп он был, ведя людей на битву, но сейчас он словно уменьшался внутри собственного платья.
— В любом случае ты возглавил отряд, напавший на дворец. Правда ли это?
— Да, защитник веры, правда.
— Как посмел ты поддержать моего противника?
— О милосердный шах, ведь не я один. Было много тех, кто не понял, что восходит ваша звезда. Если вы арестуете меня, то можете арестовать и почти весь ваш двор.
— Верно, — ответил шах, — но ты был тем, кто возглавил нападение и осквернил святость женской половины. Как ты можешь рассчитывать на прощение такого проступка?
— О свет вселенной, — сказал Хоссейнбек с тем яростным огнем в глазах, что появляется у человека, знающего, что сражается за свою жизнь, — это было время беззакония и неустойчивости. Мы поступили так в намерении защитить дворец, и были в этом не единственными. Большой отряд из…
— Умолкни! — крикнул шах. — Человек без конца может оправдывать свои земные деяния. Почему я должен верить, что ты останешься предан мне?
Хоссейнбек чуть склонил голову.
— Милосердие порождает преданность, — тихо сказал он. — На добро отвечают большим добром.
— Слова твои пусты, они не убеждают меня, — ответил шах. — Разве я не должен тебя казнить? Ты предатель и заговорщик.
Хоссейнбек уважительно поклонился:
— Ваш собственный отец не раз сталкивался с неподчинением. И являл милосердие, заключая врагов в тюрьму — даже членов собственной семьи, заподозренных в мятеже.
Другой бы упал на колени, дрожа и умоляя. Храбрость Хоссейнбека поистине восхищала.
— Не смей сравнивать себя со мной! — ответил шах. — Ничто из сказанного тобою не умаляет сделанного. При твоей удаче меня тут не было бы, и не вижу причин тебе доверять. Поэтому я приговариваю тебя к казни, и будет это завтра утром. — Он подал знак страже. — Убрать его с глаз моих.
Стража схватила Хоссейнбека и поволокла к задней двери. Он повернулся к собранию и уставился прямо в глаза шаха, нарушая все правила поведения. У меня волоски по всему телу встали дыбом: он посмел вести себя так, словно ровен шаху! Лица стоявших вокруг окаменели от ужаса.
— Да покарает тебя Бог за этот первый твой грех! — выкрикнул Хоссейнбек, и слова его падали в зал, словно проклятие. — Да будешь ты бояться за свою жизнь каждый день, пока ты шах! Да убьют твоих детей безо всякого снисхождения, так, как ты приговорил меня. Мужи двора, одумайтесь! Вы станете следующими, если не вырвете эту гадину из ваших рядов!
Стражники ударили его в лицо и грудь с такой силой, что он рухнул на пол. Вздернув его на ноги, они выталкивали его из зала, но на лице его оставалось то же выражение — упорное и гордое.
Я онемел. Хоссейнбек изложил свое дело перед человеком, который всего несколько недель назад сам был узником. Мне подумалось, что шах мог быть к нему и милостивее.
Когда его увели, в зале было так тихо, что доносилось хлопанье птичьих крыльев с улицы. Оно больше не казалось нежнейшим из звуков — это было словно порка.
— Садр-аль-дин, твои люди — причина этого беспорядка, — добавил шах Исмаил. — Ты ничем не искупишь содеянного вами. Однако я воистину милостив и потому приказываю всего лишь заключить тебя с твоими приспешниками в тюрьму.
Он назвал пять имен, в том числе правителей провинций; стражники подняли каждого на ноги и погнали к двери.
Я подумал о страшной западне — дворцовой тюрьме с ее крохотными камерами, провонявшими плесенью и горем. Там всегда было жутко холодно, даже в самые жаркие летние дни.